раздавались попеременно комментарии спортивного матча и реклама на французском, да так громко, что разговаривать было не только бессмысленно, но и просто невозможно. Меня это устраивало. Мне нужно было утрясти все в голове.
Каждый раз после разговора с родителями моя жизнь казалась мне совершенно нереальной. Наверное, это от того, что родители всегда искренне убеждены в своей правоте. Не представляю, как у них это получается. На фотографиях они все время жизнерадостно улыбаются и держатся за руки. В молодости они были высокими, подтянутыми, у мамы были такие же, как у меня, медно-медовые волосы, а у папы была светлая кожа, темно-русые волосы и карие глаза, которые я унаследовала от него. Сейчас мои родители прибавили в весе, хотя и не слишком, а волосы их посеребрило время, вокруг глаз и рта появились морщинки, но взгляд их до сих пор полон веры в то, что они получили от жизни все, что хотели.
Современные девушки вроде меня просто занимаются скромным делом. А живем мы так по одной причине – нам это интересно, а не потому, что хотим заработать все деньги на свете. Поэтому я пошла в школу искусств, а по окончании ее стала заниматься историческими исследованиями для писателей и ученых, но на жизнь этого не хватало. К счастью, мой друг Эрик, который стал театральным декоратором, нанял меня, чтобы я помогала ему составлять достоверный реквизит, задники, костюмы для исторических пьес, а позже и фильмов, над которыми он работал.
Это может звучать несколько гламурно, но на самом деле это всего лишь означает, что я провожу историческое исследование, а затем рисую и при необходимости помогаю создавать предметы обстановки и личные вещи давно умерших богатых людей. Большую часть времени я провожу в полном одиночестве в своей крохотной квартирке в Нью-Йорке, где солнце появляется, лишь чтобы обозначить начало дня, затем исчезает; где кухня по размерам вмещает только мышей, и на самом деле по ночам она осаждена полчищами грызунов, которые вернулись после странной миграции, видимо, в поисках лучшей жизни.
Я лично редко покидаю границы Манхэттена. Там, кстати, тоже «мышиная возня», но другая. Дни напролет я провожу перерывая в сумрачных залах библиотек и музейных архивов книги и старые фотографии. Захожу и к букинистам, и к старьевщикам, в чьих темных подвалах до сих пор можно найти немало старинных вещей. Какой бы эпохой я ни занималась, я ищу одежду, которую они носили, смотрю фотографии, чтобы понять, как они укладывали волосы, ищу кресла, в которых они сидели.
Когда я заканчиваю исследование, я показываю результаты Эрику за очередной чашкой кофе в ближайшей закусочной. Это и поддерживает в форме мои навыки общения.
Друзья спрашивают меня, как я могу работать целыми днями одна, ни словом ни с кем не обмолвившись. Но признаться, магия современного мира не для меня. И к счастью, моя работа дает мне законное право неделями, да что там, месяцами напролет мечтать о жизни в более элегантных эпохах прошлого, где я представляла себя истинной леди в роскошном платье на балу во дворце, с бокалом шампанского в руках где-нибудь на балконе с любимым человеком.
Причем я думаю об этом не как о прошлом, а, скорее, как о будущем, скрытом ото всех. С удивительным упорством я преданно верю в то, что в один прекрасный день я брошу вызов богам и воспользуюсь прошлым, как ключом от двери в параллельную вселенную, где все пристойно и красиво. Единственная проблема подобного рода витаний в облаках заключается в том, что целые годы могут пройти незамеченными. Мне всегда казалось, что моя личная жизнь однажды расцветет сама по себе, вне зависимости от работы, вот только я никак не учитывала, что страсть к работе может замумифицировать человека.
Двигатель фургона взвыл натужно, когда водитель выехал на главную трассу, ведущую к набережной Канн. Бульвар Круазетт был безмятежно ровен, и, несмотря на загруженность транспортом, волосы не вставали дыбом от страха. Поскольку меня выдернули из моих фантазий, я решила сосредоточиться на настоящем, а не витать в облаках. Наше расписание было таким плотным, что времени на осмотр достопримечательностей совсем не оставалось. Однако сейчас я прикрыла глаза от солнца ладонью, точно козырьком, и вглядывалась в даль.
На одной стороне бульвара стояли старомодные огромные отели с красивыми французскими окнами, возведенные по приказу королей и финансовых магнатов ради встреч с любовницами и просто для отдыха много-много лет назад. По другую сторону раскинулись пляжи и сияло солнце. Несмотря на современную напряженную атмосферу в городе, было в нем по-прежнему что-то изысканное, доставшееся от старых эпох. Это сказывалось даже в таких мелочах, как жест инспектора дорожной полиции Франции, который останавливает вас у обочины. Он делает это решительно и гордо, словно жизнь по его усмотрению должна здесь течь не спеша, как яхты в темно-синем море.
Мы приехали сюда через несколько дней после закрытия Каннского кинофестиваля. Но я заметила, что, несмотря на отсутствие знаменитых актрис и их толстосумов-ухажеров, которых по большей части сменили пожилые полнотелые француженки, выгуливающие своих собак, пляжи все равно были заполнены шезлонгами, в коих возлежали, принимая солнечные ванны, длинноногие красавицы. Они либо нежились в тени старомодных зонтов в бело-голубую полосу, либо степенно совершали променад, сверкая драгоценностями, прикрыв прелести полупрозрачными шелками.
Вцепившись в свой портфель из потертой кожи, набитый заметками и сценариями, и высунув голову наружу, я думала о том, что если и есть на земле место, где еще можно найти изящество, так это здесь, на Лазурном берегу, где красивые французские двери открывались перед женщинами и их возлюбленные вели их на набережную, где они наслаждались совершенством средиземноморской летней ночи.
И конечно, будучи безнадежным романтиком, я представляла себя на балконе одного из этих прекрасных отелей с балюстрадами и пальмами в кадках, установленными в обеденной зале. Но нет, мы остановились в одном из многочисленных скучных отелей на боковой улочке, какие можно найти по всему миру, так что не важно, в какой стране ты остановился на пару дней, если тебе посреди ночи нужно будет пойти в туалет, то ты точно не заблудишься. С тем же успехом мы могли оказаться в Акроне, в мрачных, тускло освещенных комнатах, где из цветов доминируют серый и коричневый, а пахнет как в холодильнике.
Когда наш пыхтящий фургон подъехал к парадному входу отеля, а звукооператоры начали шумно выгружать аппаратуру, я выскочила наружу и пошла внутрь, через холл, мимо продавцов всего на свете – от средств гигиены до компьютерных программ, мимо очереди вновь прибывших, выстроившихся с чемоданами у стойки администратора в ожидании регистрации. Я насчитала их около пятидесяти.
Я заметила Эрика на пути в комнату совещаний, которая стала негласной столовой нашей съемочной группы. Сунув портфель под мышку, я намеривалась показать ему несколько эскизов и статей по «Лукреции-интриганке». «Пентатлон продакшнс» продюсирует сразу две картины одновременно. А поскольку обычно мы не снимаем в настоящих декорациях, Брюс зависит от выбора Эрика, который создает настроение эпохи картины, а Эрик, в свою очередь, полагается на мои исследования. Так что меня все знают как «историчку», которую режиссеры терпят только потому, что, когда я рядом, Эрик спокоен. А Эрик ценный кадр, потому что тоже помешан на работе, умеет общаться с людьми, а главное, может достать все, что угодно, по цене дешевле, чем кто-либо другой.
Я протиснулась к стойке, где он читал меню, и спросила, сможем ли мы за обедом обсудить детали антуража Лукреции Борджиа, чтобы я могла освободиться пораньше и улететь в Лондон на оглашение завещания двоюродной бабушки Пенелопы.
Эрик слушал меня, а его густые светлые брови все больше и больше сходились к переносице. Он был похож на крупного лохматого волкодава ростом метр восемьдесят пять, с огромным животом, косматыми, почти белыми волосами и неряшливой, неожиданно темной бородой, в которую вплеталось лишь несколько седых прядей.
– Что? – закричал он. Он махнул осветителю, который только что подошел. – Тимми, поди сюда. Ты должен услышать это своими ушами.
Тимоти – давнишний приятель Эрика, худой, подтянутый, жилистый и темноволосый. Сейчас он подошел к нам, явно заинтригованный.
– Во дает! – сказал Эрик театральным шепотом. – Нашей маленькой Пенни Николс привалило наследство.
Шери, продюсер поточных сериалов, бочком-бочком подкралась к нам, чтобы подслушать. Она считала это частью своей работы. Она явно слышала, о чем мы говорили, поскольку лицо ее выражало напускное безразличие. Будь на то ее воля, я бы здесь вообще не работала. Я слышала, как Шери однажды жаловалась
