собой, вдруг схватил Дусю, прижался к ее губам с поцелуем…
Дуся была возмущена. Она быстро вырвалась и залепила Карасеву звонкую театральную оплеуху.
— Негодяй! Противный негодяй! — воскликнула она, но ее противоречивое женское сердце неожиданно отозвалось — нет, не негодяй. Нет, не противный. — Я вас…
— Что? Ну что вы со мной сделаете? — издевался он.
— Я вас убью… — растерянно произнесла она.
Они молчали, глядя друг на друга. Дуся дышала тяжело, еще ощущая вкус поцелуя, запах табака и одеколона — запах мужчины, чужой и манящий.
С Андреем было не так — он был родной, без каких-либо запахов…
— Послушайте… — волнуясь, начал Карасев. — Убивайте меня сколько угодно раз, я с готовностью подчинюсь любому вашему желанию, только… Словом, позвольте мне рисовать вас, обожаемая Евдокия Кирилловна…
— Да вы меня уже рисовали, Иван Самсонович!
— Нет, не так… не то… Я клянусь! Я не воспользуюсь своим положением и буду только художником, и не больше! Я буду вас рисовать такой, какой вижу, но буду само целомудрие!!!
— Я вас поняла, — дрожащим голосом произнесла Дуся, — в каком виде вы хотите меня изобразить…
— Дуся! Вы же современная, эмансипированная девушка, вы играете в театре… Вы должны понимать, что такое искусство!
— Нет!
Она убежала, оставив раздосадованного, смущенного своей вспышкой Карасева. Но он не оставлял своих попыток склонить Дусю к позированию.
У нее дома, тайком, встречая на улице, сталкиваясь на какой-нибудь выставке, за кулисами театра, в котором работала Дуся, — везде и всегда он шептал ей одно и то же, и этот умоляющий мужской шепот с запахом табака и одеколона буквально преследовал ее. Ей хотелось ему позировать!
Было жаль Андрея — он ревновал ее к Карасеву, и ей не хотелось подвергать жениха нравственным пыткам. Но одновременно ее злила зависимость от Андрея, этот вечный страх — огорчить, разочаровать его…
Однажды она пришла к Карасеву.
— Я согласна, — сказала она. — Только помните — вы обещали…
Карасев сдержал свое слово — он ни разу не приблизился к ней, не позволил себе ни единого намека, позволяющего истолковать его поведение как фривольное. Пожалуй, сеансы были даже скучноваты — он смотрел на нее, как на натуру, пристальным, жестким взглядом художника, в котором не было никакого намека на эротизм.
И вот, когда картина была уже закончена, в мастерской Карасева неожиданно появился Андрей. Словно материализовался из воздуха. Раз — и вот он уже стоит на пороге, смотрит на Дусю безумными глазами.
Карасев пытался удержать ее, успокоить, но она убежала домой. Заперлась у себя и ждала страшных известий, зная, что они обязательно будут. Потом пришли какие-то люди и рассказали про несчастье, случившееся с Андреем. Вместе с отцом и матерью она помчалась в больницу.
Но Андрей не захотел ее видеть. Так глупо, так ужасно все закончилось! Ведь больше всего она боялась нанести Андрею боль, она даже невестой его согласилась стать, не имея к тому особого расположения, и все-таки… убила его. Доктора сказали, что он сошел сума.
Каким-то образом всей Москве стала известна эта история. Очень многие осуждали Дусю, и уже пошли разговоры про Карасева…
— Последний сеанс, — сказал он. — Мне нужен последний сеанс, чтобы закончить картину.
И она пришла. Дусе уже безразлично все было — она и так пропала.
Карасев ожесточенно, торопливо ее дорисовывал, быстрыми мазками. Белое на белом, странные, черные глаза… Она и не она.
— Вы не спешите, Иван Самсонович, — с горькой усмешкой сказала она. — Я не убегу. Только что за странный сюжет вы избрали!
Бр-р! Как должно быть ей холодно, этой девушке, на снегу…
— А вам не холодно?
— Холодно, — призналась Дуся, которая к тому моменту уже перестала стесняться своей наготы и воспринимала ее как нечто естественное. — Нарисуйте меня на фоне какого-нибудь тропического пейзажа, чтобы я согрелась. Или в виде Жар-птицы…
Карасев взял палитру, подошел к Дусе и кисточкой провел золотисто-оранжевую линию на ее предплечье.
— Щекотно… — неслышным голосом произнесла Дуся.
Еще несколько мазков — и линия превратилась в стилизованный кленовый лист. Потом были еще листья, цветы, гроздья цветов, поющие райские птицы, разноцветные бабочки на бедрах и плечах…
— Тело — как холст… нет, даже лучше всякого холста. Я вас уверяю, Евдокия Кирилловна, когда-нибудь это станет повальным увлечением.
Карасев изрисовал ее краской всю — уже даже невозможно было разобрать, где птицы, а где цветы, все сливалось в сплошной пестрый фон.
— Вам нравится… тебе нравится?
— Да, — сказала она. — Надеюсь, твой Семен сегодня закрыл дверь?
— Я его убью! — Он положил ей ладонь на грудь.
— Ой, осторожнее, краска сотрется… Они обвенчались сразу после Пасхи.
Об Андрее Дуся старалась не думать. Прошло довольно много времени, и она получила письмо от него. Хорошее письмо, которое словно освободило ее душу. Он здоров, он счастлив. Он прощает ее.
Дуся и про себя хотела сказать, что она счастлива. Так оно и было, особенно первое время… Но потом что-то стало неуловимо меняться — сначала неощутимо, потом все сильнее. Это можно сравнить с часами, стрелки которых отстают — одна или две потерянные минуты ничего не меняют, но потом, когда количество этих минут увеличивается… Вот ты не успел сделать что-то важное, вот близким людям вовремя не сказаны слова любви и прощения…
И дело вовсе не в работе — успехи Дуси в театре были бесспорны, трудолюбие и талант всеми признаны. А вот Карасев как будто начал мешать ей. Он не всегда понимал ее. В самом деле, нет ничего более далекого, чем близкие понятия. Разница на первый взгляд несущественна, а стоит приглядеться — она раздвигается до размеров пропасти. Они с Иваном Самсоновичем оба принадлежали к миру искусства, но у каждого были свои задачи, которые решались своими способами.
Через несколько лет они расстались — тихо, мирно, пожав на прощание друг другу руки.
— Ты была слишком хороша для меня, — сказал Карасев. — Кто я? Жалкий маляр. А ты — царица…
Она улыбнулась полъщенно. «Уж лучше одной, чем так-то…» — подумала она.
* * *Дусе Померанцевой исполнилось двадцать восемь лет. Она была молода, невероятно хороша и очень популярна. Шел тысяча девятьсот тринадцатый год. Вокруг царили мир и благоденствие. К тому же Дуся влюбилась в своего коллегу, актера…
Начало сентября выдалось на редкость выразительным — деревья как-то дружно, словно сговорившись, оделись в золото и пурпур. Москва выглядела роскошно, и всякий прохожий дивился торжествующей вокруг красоте.
