На темных аллеях

теперь он мог догнать ее без проблем. Его огромные руки при каждом шаге вырывались вперед, точно заранее готовились задушить свою жертву.

Девушка не ощущала боли от удара о землю — вероятно, она и не ушиблась даже, впрочем, сомнительно называть такие падения удачными. Все ее тело точно парило в какой-то невесомости, оно перестало подчиняться ей, хотя мозг посылал нетерпеливые сигналы — бежать! бежать!

Она могла только тихонечко всхлипывать — жалко, беспомощно, устало.

Когда убийца был от нее уже в нескольких шагах (по времени — пара минут до смерти, наверное), она стянула с головы свой серый беретик и провела им по грязному и мокрому лицу. Этакая прилежная паинька, которая даже смерть хочет встретить с чистой мордашкой.

Под серым беретом, оказывается, пряталась копна рыжих, нет, даже огненных волос. В предрассветном, мутном сумраке они сверкнули, как встающее из-за горизонта солнце.

Убийца остановился в полуметре от нее. Он переводил дыхание перед тем, как шагнуть в последний раз. Эти яркие волосы почему-то смутили его — до того он видел в девушке лишь невзрачную серую мышку, которую совсем не жалко прихлопнуть. Эти волосы оказались слишком яркими, слишком красивыми. «Так вот ты какая!» — озадаченно подумал он. А еще он не мог не восхититься ее стойким характером, ее силой, ее жаждой жизни.

Она плакала, он стоял над ней… Кончалась ночь.

Вдруг мужчина наклонился и поднял девушку своими железными руками — так берут на руки детей, чтобы успокоить. Положил ее голову к себе на плечо.

Он шел по лесной тропинке и напевал что-то смутное низким, грубым, непривычным к нежности голосом — «аа-ааа, аа-ааа…» — и баюкал ее, и баюкал. А она плакала, лежа щекой на его плече.

Он больше не мог причинить ей зла. После проведенной вместе ночи они уже не были чужими друг другу.

Амазонка

Лифт был сломан.

И толку-то — досадовать теперь? Эмоциями делу не поможешь. Поэтому, подпрыгнув и сместив рюкзак за плечами на нужное место, Катя бодро подхватила лыжи и связку громоздких ботинок (в которых так легко было кататься на горных склонах и которые так неудобно тащить в руках) и методично затопала вверх по лестнице.

Забравшись, наконец, на свой этаж, она вся взмокла, но ничуть не устала. Мышцы, натренированные на Домбае, работали без напряжения — ведь их хозяйке было только девятнадцать.

Открыла дверь Даша, старшая сестра, потрепала за волосы и сварливо заметила, что «ты, Катька, провоняла вся в этих горах». От лыж и рюкзака и правда несло смолой и костром, и еще тем особым запахом, которым всегда пропитываешься в походах и который столь непривычен и странен для всякого домоседа.

Катя запихнула свое снаряжение в кладовку и только потом заперлась в ванной.

Перед тем как включить душ, она услышала из-за двери голос Дашиного мужа, Мити. Значит, он тоже был дома. Кажется, зять спросил: «Катя вернулась?»

— Катька, ты есть будешь? — крикнула с кухни Даша.

— Нет!

Катя ответила так, хотя была чудовищно голодна.

…Родители назвали их именами прелестных сестер из романа Алексея Толстого, правда, Катя — младшая. У них была разница в одиннадцать лет, и они совершенно не походили друг на друга. Даша — пухлая невысокая болтушка, ленивая и самоотверженная одновременно, любительница покричать на своих близких, впрочем, без всякой злобы, кудрявая и веселая — словно опереточный Керубино. Молодая женщина носила цветастые платья, мазала губы помадой малинового цвета и обожала парфюм с фруктовыми нотками.

Катя — выше сестры на целую голову. Она редко смеялась и никогда не плакала. Свои темные прямые волосы она стригла под мальчишку. И духами почти не пользовалась. Круглый год ходила в джинсах и майке, казалась неуклюжей и вялой — но это только на первый взгляд. И только в городе. В походах Катя выглядела совсем по-другому. Скупые, точные движения, грация дикой кошки… Мускулы вздувались на ее руках, мощно двигались бедра. Однажды летом на Алтае она чуть не задушила своими ногами некоего жителя гор, довольно крупного мужчину — когда тот без приглашения вздумал ранним утром залезть в Катину палатку. Как сайгак потом убегал прочь…

Родители Кати и Даши умерли очень рано. Катю воспитала старшая сестра с мужем Митей.

Митя. Митя… Пусть она умрет от голода, но оттянет момент встречи с ним.

Поэтому после душа Катя быстро проскользнула к себе в комнату, юркнула в постель и надела наушники. Что она слушала, какую музыку? А все равно какую, лишь бы погромче, лишь бы не услышать невзначай его голос. Катя даже пропустила тот момент, когда прибежала из школы Милочка, племяшка, и что было сил забарабанила в закрытую дверь.

— Катя, Катя! У меня новая кукла! — отчаянно и страстно кричала девочка. — Открой, я покажу, как она умеет разговаривать!.. Она — интер… интерактивная!

* * *

Они все-таки столкнулись нос к носу утром, на кухне, у плиты. Даша и Милочка уже ушли.

— С приездом, — своим глухим голосом сказал Митя.

В ответ Катя промычала что-то. Он продолжил пить чай. Наверное, только что пришел с дежурства. Сцепив зубы, девушка стремительно залила геркулес кипятком, плеснула в тарелку немного оливкового масла. Когда она натирала себе морковь, то сломала на мизинце ноготь.

— Опаздываешь? — голос у него был тихий, невнятный, без всяких интонаций. Он допил чай и теперь мыл чашку.

За что его Даша любила? Серый, невзрачный. Никакой. Терапевт!

Катя пожала плечами. Она никогда не смотрела Мите в лицо и умела разойтись с ним в самом узком месте, даже не прикоснувшись. Он никогда ничем не пах — был чистюлей и ненавидел всякую парфюмерию, но, проскальзывая мимо него, Катя старалась не дышать, даже предощущение того, что она может уловить то легкое тепло, которое исходит от каждого человека вблизи, его тепло — приводило ее в ужас.

Зять, наконец, покинул кухню.

Катя поставила тарелку со своей диетической стряпней на стол, хотела сесть… Но села на другой стул — не на тот, где он только что сидел. Она физически не могла это сделать — занять пространство, в котором только что находился он, Митя. Ведь это как будто слиться с ним! Девушка ела геркулес с морковью и тихонько стонала, в нос…

Сегодня у нее было свидание — с тем, из похода. С Данилой.

…Они с молодым человеком погуляли по слякотной, сонной Москве, потом зашли в кафе. Было странно видеть друг друга в городе, странно чинно ходить по улицам, говорить на отвлеченные темы — после гор, лыж, полетевшего крепления, раскаленного чая на морозе из термоса… Данила радовался Кате, такой новой, такой другой — городской, почти незнакомой, хорошенькой в беличьей шубке и беличьем задорном берете. Беззащитной и слабой сейчас на вид. Кате было немного совестно — она еще не понимала, рада она сама Даниле или нет. Ее смущала его красота, сила и едва сдерживаемая, неуклюжая влюбленность, которая сквозила в каждом жесте молодого человека.

— Приходи ко мне завтра, — вдруг, не сдержавшись, сказал Данила. Сказал и побледнел до синевы.

Кате показалось, что вместо кофе у нее в желудке перекатываются ледышки.

— Хо… хорошо, — неуверенно ответила она. Данила не сдержался, неловко и пылко обнял ее посреди улицы. Он-то точно был в нее влюблен. Очень.

Следующее утро, кажется, началось точно так же. Катя вышла на кухню, взяла пакет с геркулесом…