не мог не чувствовать, как неравны были сердечные богатства, которые мы могли бы предложить друг другу. — Я в первый раз, отдающий все мое сразу и навсегда, даже в то время как слова поэмы вашей еще звучали в моих ушах.
О, Елена,
А теперь, в самых простых словах, какими я могу распоряжаться, позвольте мне нарисовать вам впечатление, произведенное на меня вашим внешним видом. Когда вы вошли в комнату, бледная, колеблющаяся, и, видимо, со стесненным сердцем; когда глаза ваши покоились на краткое мгновение на моих, я чувствовал в первый раз в моей жизни, и трепещуще признал, существование духовного влияния всецело вне пределов рассудка, я увидел, что вы
Ваша рука покоилась в моей, и вея душа моя содрогалась от трепетной восхищенности, и тогда, если бы не страх огорчить или ранить вас, я упал бы к ногам вашим в таком чистом — в таком действительном обожании, какое когда-либо отдавали Идолу или Богу.
И когда потом, в эти два последовательные вечера всенебесного восторга, вы проходили туда и сюда по комнате, — то садясь рядом со мной, то далеко от меня, то стоя и держа свою руку на спинке моего кресла, меж тем как сверхприродная зыбь вашего прикосновения проходила волною даже через бесчувственное дерево в мое сердце — меж тем как вы двигались так беспокойно по комнате — как будто глубокая скорбь или самая зримая радость привидением вставала в вашей груди, — мой мозг закружился под опьяняющей чарой вашего присутствия, и уже не просто человеческими чувствами я видел, я слышал вас. Это только душа моя различала вас там…
Позвольте мне привести отрывок из вашего письма: «…Хотя мое уважение перед вашим умом и мое преклонение перед вашим гением заставляют меня чувствовать себя ребенком в вашем присутствии, вы, быть может, не знаете, что я на несколько лет старше вас…» Но допустим, что то, на чем вы настаиваете, даже верно. Не чувствуете ли вы в вашем сокровенном сердце сердец, что «любовь Души», о которой люди говорят так часто и так напрасно, в данном случае, по крайней мере, есть лишь самая предельная — самая безусловная из действительностей? Не чувствуете ли вы — я спрашиваю это у вашего рассудка,
И как отвечать
Если б вы действительно были всем тем, чем будто вы стали, как ваша фантазия, ослабленная и искаженная недугом, искушает вас поверить, все-таки, жизнь моей жизни! я стал бы любить вас — я стал бы обожать вас еще больше. Но раз есть так, как есть, что могу я — что
Но теперь смертельный страх меня гнетет; ибо я слишком ясно вижу, что эти возражения — такие неосновательные — такие пустые. Я дрожу при мысли, не служат ли они лишь к тому, чтобы замаскировать другие, более действительные, и которые вы колеблетесь, — может быть, из сострадания — сообщить мне.
Увы! Я слишком ясно вижу, кроме того, что ни разу еще, ни при каком случае, вы не позволили себе сказать, что вы любите меня. Вы знаете, нежная Елена, что с моей стороны есть непобедимое основание, возбраняющее мне настаивать на моей любви к вам. Если бы я не был беден, — если б мои недавние ошибки и безудержные излишества не принизили меня справедливо в уважении благих — если бы я был богат или мог предложить вам светские почести — о, тогда — тогда — с какой гордостью стал бы я упорствовать —
О, Елена! Моя душа! — Что говорил я вам? — К какому безумию понуждал я вас? — Я, который
Я бы стал заботиться о вас — нежить вас — убаюкивать. Вы бы отдохнули от заботы — от всех мирских треволнений. Вы бы стали поправляться и вы были бы в конце совсем здоровы. А если бы
Напишите мне скоро — скоро — о, скоро! — но
ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН
Вы не любите меня, иначе вы бы ощущали слишком полно в сочувствии с впечатлительностью моей природы, чтобы так ранить меня этими страшными строками вашего письма: «Как часто я слышала, что о вас говорили: 'Он имеет большую умственную силу, но у него нет принципов — нет морального чувства'».
Возможно ли, чтобы такие выражения, как эти, могли быть повторены мне — мне — тою, кого я любил — о, кого я
Именем Бога, что царит на Небесах, я клянусь вам, что душа моя не способна на бесчестие, что за исключением случайных безумий и излишеств, о которых я горько сожалею, но в которые я был вброшен нестерпимою скорбью, и которые каждый час совершаются другими, не привлекая ничьего внимания — я не могу вспомнить ни одного поступка в моей жизни, который вызвал бы краску на моих щеках — или на ваших. Если я заблуждался вообще в этом отношении, это было на той стороне, что зовется людьми дон-кихотским чувством чести — рыцарства. Предаваться этому чувству было истинной усладой моей жизни. Во имя такого-то роскошества, в ранней юности я сознательно отбросил от себя большое состояние, только б не снести пустой обиды. О, как глубока моя любовь к вам, раз она меня понуждает к этим разговорам о самом себе, за которые вы неизбежно будете презирать меня!..
Почти целых три года я был болен, беден, жил вне людского общества; и это таким-то образом, как с мучением я вижу теперь, я дал повод моим врагам клеветать на меня келейно, без моего ведения об этом, то есть безнаказанно. Хотя многое могло (и, как я теперь вижу, должно было) быть сказано в мое осуждение во время моей отъединенности, те немногие, однако же, которые, зная меня хорошо, были неизменно моими друзьями, не позволили, чтобы что-нибудь из этого достигло моих ушей, — кроме одного случая, такого свойства, что я мог воззвать к суду для восстановления справедливости.
Я ответил на обвинение сполна в печатном органе — начав потом преследование журнала
