— Может быть, все твои политические доводы и верны, но я все равно хотел бы снова оказаться рядом с тобой там, в небе, и драться против томми!
Именно он однажды в Шербуре обрисовал нам то, какой будет жизнь после окончания войны:
— А почему бы нам не поселиться в России? Я хотел бы принять в мирное время командование аэродромом, скажем, где-нибудь на берегу Черного моря и одновременно иметь крупное поместье где-то поблизости. И тогда эти русские рабы у меня попляшут… — И тут он делал движение, будто щелкал кнутом.
В другой раз в тюрьме в Оранках прямо во время речи Вальтера Ульбрихта он резко шагнул вперед и под оглушительные аплодисменты офицеров прокричал:
— Даже если нас останется всего двенадцать миллионов, мы и тогда будем драться за окончательную победу!
Мой собственный командир, на глазах которого я был сбит и с которым я вылетал на задания, наверное, сотни раз, где мы не раз спасали друг другу жизнь, тогда отказался даже разговаривать со мной. Он отказался даже передать мне через третьих лиц, что же он сообщил моим родственникам, когда я не вернулся с того рокового вылета.
Племянник фельдмаршала Рундштедта, в чине капитана служивший в одной из танковых дивизий под Сталинградом, во время одной из дискуссий со мной и Латманом заявил мне:
— Мы, немцы, хотели бы однажды, чтобы жизнь повернулась к нам своей солнечной стороной. Мы бы жили как голландские колонизаторы, виллы которых в Гааге выглядят такими роскошными, что по сравнению с ними наши особняки в Берлине в Далеме{72} похожи на собачьи конуры. Если мы не сможем добиться этого, то Германия должна погибнуть.
Когда Латман спросил, стоит ли эта цель того, чтобы ради нее жертвовать миллионами жизней, подвергать миллионы женщин и детей ударам с воздуха, он сухо ответил:
— Моя жена — это жена солдата, и ее долг, если будет нужно, принять ту же смерть, что и ее муж.
Однако он не смог ответить на вопрос, почему же в таком случае он сдался в плен там, под Сталинградом.
И все же среди наших оппонентов было несколько прекрасных парней, которые с полным пренебрежением к возможным последствиям называли себя национал-социалистами, чем можно было только восхищаться. Если бы эти ребята действовали на нашей стороне, мы смогли бы наладить прекрасную пропагандистскую работу на фронте и заручиться реальной помощью военнопленным со стороны советских властей. Это означало, что нам придется бросить все силы в «битву с немцами».
В данных обстоятельствах вряд ли кто-то осмелился бы думать о том, что происходило в солдатских лагерях. В любом случае в Елабуге ежедневная гибель нескольких пленных уже не была обыденным явлением. Но этого нельзя было сказать о солдатских лагерях. Тысячи подписей под соответствующими резолюциями и цветастые отчеты делегаций коммунистов не могли никого ввести в заблуждение.
И все же русские были не слишком виноваты в этом. Их собственное население живет и работает, имея пайки, которые для любого из нас означали просто смерть{73}. Оккупация Украины привела к тому, что они лишились своей житницы. И если бы не консервированное мясо из Чикаго, миллионы людей в СССР, скорее всего, просто умерли бы от голода. Именно такая нищета населения привела к появлению и повальному росту злоупотреблений, когда некоторые наживались на лишениях пленных. Когда мы заводили разговор на эту тему с представителями советской администрации в лагерях для военнопленных, они всегда в ответ заявляли, что в первую очередь нужно выиграть войну, а уже потом думать о том, как исправить положение. А пока немецкая армия продолжает фанатично сражаться за Гитлера, пленные тоже должны нести на себе бремя той борьбы, что легла на плечи русского народа.
— Вы сами видите, — говорил мне советский полковник, когда разговор зашел об условиях жизни в лагере в Елабуге, — что немецкие офицеры являются фанатичными сторонниками Гитлера, и все эти разговоры об оппозиции режиму являются всего лишь иллюзией. Ваш комитет до сих пор не представил нам доказательств данного тезиса. Мы просто не осмеливаемся назвать нашим людям объемы продовольствия, которое в прошлом году было отправлено в лагеря. Они были выше, чем получают наши люди. А офицеры получают почти в три раза больше. И что в результате? Они продолжают сохранять упорную заносчивость. Они продолжают горланить нацистские песни и заявлять, что все еще недостаточно уничтожили представителей «низших рас». У нас есть доказательства того, что в первую военную зиму погибло не менее 400 тысяч военнопленных, попавших в руки к немцам{74} . А эти господа здесь жалуются на то, что им досаждают насекомые.
Чем я мог ему возразить? И что здесь можно было сделать?
Окружение под Черкассами{75} снова доказало, что для попавшей в окружение армии не существует другого выхода, кроме как своевременно капитулировать. 3 февраля войска Красной армии осуществили успешное окружение девяти пехотных дивизий, одной танковой дивизии и одной бригады СС в районе между Черкассами и Белой Церковью. И снова, как это уже было под Сталинградом, Гитлер на блюдечке преподнес Советам своих окруженных солдат, отказавшись отодвинуть, но, напротив, заставив защищать любой ценой этот участок фронта, что насчитывал едва ли 100 километров в ширину и от 20 до 30 километров в глубину.
Маневры русских были в основном неуклюжими и осторожными{76}
Но в данном случае Гитлер достиг вершины своего руководства. На Востоке Украинский фронт{78}
У Советской армии было несколько недель для перегруппировки{81}
Визит к Зейдлицу генерал-полковника Щербакова, сменившего Мануильского на посту начальника Главного политического управления Красной армии{82}
