общего с голодом и лишениями, через которые пришлось пройти нам. Это было, скорее, результатом плохой организации и злоупотреблений, а те лишения, через которые нам пришлось пройти, не были организованы по заказу правительства, как те убийства, которые совершали нацисты.
В шумный спор вмешалась вся группа, и после многочисленных аргументов, приведенных той и другой стороной, мы, наконец, обратились с вопросом к Цайсеру. С этим человеком можно было говорить и об этом; кроме того, он пользовался среди нас большим авторитетом. В результате лейтенант был немедленно удален из школы. Нам сказали, что за ним было замечено много подобных «недружественных замечаний» в адрес Советского Союза, о которых сотрудникам НКВД и руководству школы сообщали его же собственные товарищи. Поскольку я чувствовал себя виноватым за то, что затеял ту дискуссию, то попросил Цайсера вступиться за этого молодого человека, который был одним из самых честных и откровенных из всех нас. Цайсер заверил меня, что уже сделал это, но оказался бессилен, поскольку из НКВД уже поступило распоряжение отчислить этого слушателя из школы.
Вот при таких обстоятельствах нам придется развивать критику и самокритику. Каждому придется рассказать историю своей жизни, обрисовать общественные и политические взгляды перед лицом своих товарищей. Присутствующие при этом должны будут критиковать высказанное для того, чтобы «выявить в этом слабые стороны». В некоторых случаях получалось настоящее разоблачение мошенников. Выявлялись якобы бывшие члены организации «Рот фронт», не сумевшие ответить на ряд вопросов своих товарищей. Те, кто называл себя высокопоставленными офицерами СА или вермахта, оказывались лицами унтер- офицерского состава, пониженными в звании за совершенные проступки или преступления. Фальшивые интеллектуалы, подвергавшиеся гонениям со стороны нацистов, после проверки оказывались тайными агентами службы безопасности. В одном из таких случаев выявленный нарушитель не был отчислен из школы. Доктор Крюгер, высокий, худощавый, вялый адвокат, которого вынудили признаться, что он работал на службу безопасности, получил разрешение продолжить обучение, а в дальнейшем сумел даже стать помощником преподавателя. Представители НКВД пожелали видеть этого человека в рядах сотрудников школы, и преподаватели были вынуждены подчиниться этому желанию.
Но разве все эти разоблачения могут служить оправданием для вынужденных признаний на глазах публики, когда приходилось рассказывать обо всей своей жизни, вплоть до самых интимных подробностей, и где большую роль играло умение при необходимости самому посыпать голову пеплом и обвинять себя, если ты не хочешь, чтобы некоторые «товарищи» подвергли тебя уничижительным обвинениям? В лучшем случае в конце концов приходилось признать, что поскольку человек не интересовался политикой, то он не помог улучшить общую политическую обстановку в стране и тем самым превратился в косвенного пособника нацистов.
Тот, кто не сумел утаить факт, что не только не принадлежал к безразличному ко всему среднему классу, а, напротив, имел и отстаивал собственные убеждения, должен был быть готов пройти через суровый перекрестный допрос. И таких людей не оставляли в покое до тех пор, пока они не признавали, что вся их прежняя жизнь была неправильной, полной тяжелых грехов. Этого суда инквизиции избежать было практически невозможно. «Ели ли вы тайком сласти, когда были ребенком? Занимались ли вы мастурбацией? Соблазняли ли вы девушек, представительниц рабочего класса? Был ли ваш отец активным в общественной жизни? Читала ли ваша мать „Грюне пост“? Играете ли вы в карты?» Подобные вопросы продолжают сыпаться градом, пока обессиленная жертва не запутывается в противоречивых ответах, не начинает нервничать, не чувствует себя виноватой и не просит прощения за «аморальное поведение», за то, в чем так простодушно призналась в кругу своих товарищей. Человек все больше запутывается до степени полного отупения и, наконец, чтобы избежать дальнейших вопросов, делает признание, заявляет, что виноват во всех возможных преступлениях против партийного морального кодекса. А этот кодекс является единственным путем к спасению, поэтому допрашиваемый обещает раскаяться и полностью изменить свою жизнь.
Во время одного из таких публичных признаний произошла любопытная сцена. Одному из самых активных и умных слушателей, убежденному, проверенному антифашисту, вдруг пришло в голову признаться в том, что он был гомосексуалистом. Он признался в этом, вспомнив, что социалисты всегда требовали отмены статьи 175[11].
Это вызвало в школе полное замешательство. Ведь, как говорили наши преподаватели, важно воздев пальцы вверх, гомосексуальность является типичным признаком деградации паразитирующих правящих классов. После этого сразу же началось преследование незадачливого бедняги, признавшегося в этом грехе, несмотря даже на то, что он был выходцем не из пресловутого правящего класса, а родился в семье ремесленника. Давление на парня росло по мере того, как некоторые из его товарищей начали проявлять явную или скрытую ревность, неодобрительно отметив дружбу провинившегося с неким приятным молодым человеком родом с Рейна.
Наконец пришлось вмешаться руководителю немецкой секции Линдау. Поначалу это показалось хорошим знаком, так как Линдау заявил, что не позволит применять нацистские методы клеветы на убежденного антифашиста. Ему самому приятно побыть в кругу молодых товарищей, и только дегенерат буржуа может заподозрить в привязанности представителя старшего поколения к молодежи лишь сексуальный контекст.
После этого публичное преследование уличенного в гомосексуализме слушателя закончилось. Сексуальные отклонения считались менее серьезным проступком, чем политическая незрелость. И вскоре в школе под многозначительные смешки стали циркулировать слухи о том, что НКВД обнаружил для себя новое поле деятельности. Комиссары удивленно пожимали плечами и спрашивали, что означает слово «гомосексуализм». Очевидно, они никогда раньше не слышали о подобном явлении. В Советском Союзе строго следовали лозунгу: «То, чего не должно быть, не существует!» Поэтому эти люди искренне полагали, что можно избавиться от данного феномена, который так пятнает их догмы, попросту умалчивая о нем, несмотря на то что данное явление играло значительную роль в истории и культуре в течение последних трех тысячелетий{88}.
Под прикрытием десятков пар недремлющих глаз и ушей сидел настоящий инквизитор, комиссар НКВД, который автоматически фиксировал все происходящее, делал короткие заметки, регистрируя детали и зачастую даже не понимая, что же записывает, так как его сознание навсегда заслонили советские звезды. Ведь он ничего не знал о мире по ту сторону границы Советского Союза. Этот мир для него — просто абстрактная конструкция, сотканная из партийных догм и пропагандистских лозунгов, которые он заучил наизусть, так же как мы когда-то выучили, как катехизис, баллады Уланда {89}
Когда я поставил в качестве условия моего пребывания в школе то, что мне будет позволено пропускать занятия во время всех собраний комитета, что у нас будет собственная комната, что мы сможем не присутствовать на всех работах и не выполнять заданий, не имеющих прямого отношения к задачам школы, прозелиты коммунизма пришли в ужас. Не имея ничего против социализма, я в то же время совсем не желал снова оказаться в казармах новобранцев, что сплошь и рядом практиковалось здесь же, в школе. А еще я не хотел давать Латману и Зейдлицу предлогов для их вечных замечаний типа: «Айнзидель отрастил волосы, чтобы доказать, что является коммунистом» или «Айнзидель соглашается со всем, что говорят эмигранты».
