то образом советские подпевалы могут объявить отклонением от официальной линии. Если даже русский начальник отдела пропустит такой материал, то все равно после него он попадает начальнику службы, от заместителя главного редактора — главному редактору или самому полковнику Кирсанову. Сами русские здесь, в Берлине, находятся в еще более жестких условиях, чем мы. Похоже, что уже за один факт пребывания здесь их подозревают в подверженности влиянию Запада. Отутюженные стрелки их брюк, тщательно повязанный галстук, дружба с немецкими товарищами, общение с секретарем — все это может стать причиной гибели. Насколько же сильнее они должны бояться возможной ответственности за появление статьи, которая может навлечь на них неодобрение руководителей, а позже, возможно, послужить доказательством так долго скрываемого «предательства».
В то же время никто точно не знает, что же на данный момент точно является официальной линией. Вчера, например, считалось преступлением критиковать позицию французов, скажем, по вопросу Саара. Сегодня же святым долгом является обвинять французских политиканов в бессовестной аннексии этой области и поносить их за это. А еще через день такая статья может быть изъята из газеты по распоряжению из Карлсхорста, даже если она уже находится в наборе. Директивы по поводу содержания газетных статей приходят из какого-то анонимного источника, ход мыслей которого невозможно предугадать, руководствуясь соображениями логики или реальной действительности.
Русские смертельно боятся собственных руководителей. Газета проходит контрольное считывание в четырех различных местах, прежде чем ее наконец увидит главный редактор, за которым остается последнее слово. Иногда дискуссия по вопросу о том, является ли одно-единственное слово отклонением от догмы, занимает пару часов.
Мой шеф капитан Бернштейн, в обычной обстановке спокойный и отзывчивый человек, четыре или пять раз вбегает и выбегает из своего кабинета перед тем, как отправиться к главному редактору. Ему кажется, что он что-то забыл. Если его спросить, что он ищет, он не может ничего внятно ответить, только вбегает и выбегает из комнаты, носится вокруг сотрудников, вызывая пот на их лбах, и, наконец, стучит в дверь редактора так робко, будто ищет взрыватель неразорвавшейся мины.
Наконец, русские редакторы, после того как уляжется всеобщая суматоха, начинают интересоваться, идут ли дела должным образом. Постоянная едкая критика с нашей стороны по поводу грубых односторонних репортажей из «рабочего рая» привлекает их внимание именно к нашему отделу. Сами они не осмеливаются предложить внести изменения в линию, которую диктует Карлсхорст, поэтому вместо этого назначают очередное совещание. На него, для того чтобы высказать свое мнение, приглашают светил из газет социалистической партии. Приехали Бехер, Абуш, Клаус Гизи, Хедда Циннер, Вольфганг Харих, профессор Кузински, Канторович и генеральный секретарь Культурбунда Вильман.
Целый час они что-то невнятно бормотали, не решаясь четко выразить свое мнение по поводу ясно выраженного заявления. Наконец Бехер бросается в бой. Он не боится, что русские обвинят его в национализме. Такой умелый оратор, человек, искусный в ведении переговоров, просто необходим в Культурбунде, который стоит вне партий. Поэтому он берет быка за рога.
— Миллионы немцев побывали в Советском Союзе, — начал он, — и вы не можете закрыть им глаза. Злоупотребления, недостатки, отсталость, которую они там видели, нужно не отрицать, а объяснять их причины. Русский рабочий, который может сравнивать свою жизнь только с царскими временами{132}
После этого осмелели и другие. Они тоже подвергли русский отдел убийственной критике. Постоянный штат сотрудников нашей газеты слушал все это молча. Они ежедневно участвовали в партизанской войне на этом фронте и давно уже успели растерять всю веру в то, что смогут чего-то добиться. Капитан Зильберман, ответственный редактор, представлял собой тип склочного фанатика, стойко придерживавшегося догм. Он, конечно, действовал очень умело и утонченно, ни на миллиметр не выходя за рамки отведенных ему границ. Но осмелиться последовать советам Бехера или нашим рекомендациям в тот момент, когда большевистская партия вступила на путь неприкрытой шовинистической пропаганды?{133} Это было бы самоубийственное решение. Сейчас любое проявление уважения к другой стране рассматривается в Советском Союзе как западничество и космополитизм. Нет ни одного изобретения или открытия, которого, как заявляют в Советском Союзе, не было бы создано русскими людьми. И в то время как весь остальной мир советским людям описывают как огромную богадельню, как воплощение бесправия и отсутствия свободы, даже самый незначительный советский успех превозносится как вершина социальных, технических и культурных достижений.
Даже само это совещание могло так и не состояться. Следовало ожидать лишь изменений к худшему.
Но снова сказалось то странное положение, в которое все мы попали. Делать критические замечания на таком совещании было совершенно безопасно, даже если они и заслуживали осуждения. Но нельзя было беседовать о них с русскими в индивидуальном порядке. Здесь все они становились более ортодоксальными, чем сама их газета «Правда». Они боялись, что любой из их немецких коллег может оказаться информатором НКВД. Поэтому на каждое критическое замечание они отвечали контратакой и обвиняли того, кто их критиковал, во всех смертных грехах, которые только можно приписать еретику.
Майор Вейспапиер обрушился на меня с пеной у рта и со сжатыми кулаками, когда я опроверг статью, полную выпадов против Андре Жида{134}
— Жид? Жид — наш смертельный враг. В прогрессивном мире нет места этому предателю! — кричал он на меня.
Когда я отказался написать статью о якобы вернувшихся в Германию из Советского Союза 500 тысяч военнопленных, продолжая придерживаться принципа ответственности советской стороны за обращение с немецкими пленными, у моих русских коллег больше не осталось сомнений относительно меня.
— Вы должны быть очень уверены в себе, герр Айнзидель, если позволяете себе такие заявления, — раздраженно бросил мне один из них.
— Это угроза? — спросил я.
— Нет, это не угроза. Вы хорошо знаете, что я имею в виду.
Сначала я не мог понять, о чем он говорил. Только после долгих размышлений об этой фразе и ее авторе (который был арестован вместе с восемью другими русскими редакторами вскоре после того, как я оставил газету) я смог уловить всю ее двусмысленность. Многие из моих русских коллег полагали, что за моими смелыми высказываниями по вопросу о военнопленных скрывается подлая роль агента-провокатора из НКВД.
Сложнее всего из всей русской редакции было составить мнение о Кирсанове. Его оригинальность, простота и широкая натура вызывали такое же восхищение, как и та откровенная настороженность, что скрывалась за медвежьей фамильярностью, и страх, который внушали маленькие быстрые глаза.
Есть много причин, по которым русских не любят. В редких беседах с ними в непринужденной обстановке, когда они ненадолго забывают, что являются функционерами, и начинают вести себя как нормальные люди, все подозрения и сомнения, недоверие и опасения, которые обычно чувствуешь по отношению к ним, рассеиваются. Но все это до тех пор, пока они снова с испугом не вспоминают, что являются советскими людьми и не начинают агитировать и любой самый безобидный жест делать делом политической важности.
— Сталин, Муссолини и Гитлер обсуждали вопрос о мировом господстве в 1940 году, — повторил я на другой день эту старую политическую остроту в смеющейся, обменивающейся шутками компании немцев и русских. — Сталин требовал признать его хозяином мира за то, что он и так управляет самой большой в мире страной. Муссолини торжественно клялся, что по воле самого всемогущего владение миром должно иметь римское происхождение. Тогда вперед выступил Гитлер, который вскричал: «Разве я такое говорил?»
Немцы рассмеялись. Некоторые русские тоже смеялись. Но другие, натянув на лица непроницаемое выражение, строго предупредили меня:
— Это не шутка, товарищ Айнзидель. Товарищ Сталин никогда не обсуждал с Гитлером вопрос о мировом господстве. Это все троцкистская клевета.
