Ведьма с Портобелло

– Я не боюсь смерти. Если мне суждено умереть се­годня, я унесу с собой такие минуты, которые человеку в моем возрасте просто не дано испытать и пережить. Меня пугает другое, и потому-то я и попросила тебя за­писать наш разговор. Я боюсь стать убийцей.

– Что?

– Ты ведь знаешь: подано несколько исков о лише­нии меня родительских прав. У меня хотят отнять Вио­реля. Я просила помощи у друзей, но пока ничего нель­зя сделать: надо ждать решения суда. Тут все зависит от судьи, но знающие люди не исключают того, что эти фанатики могут добиться своего. И потому я купила пистолет.

Я на своей шкуре испытала, что такое, когда ребенка лишают матери. Так что, как только сюда явится первый судебный исполнитель, я буду стрелять. Пока патроны не кончатся. А кончатся – возьму кухонный нож! Вы­бьют – буду защищаться зубами и ногтями! Но Виоре­ля они заберут только через мой труп. Пишется?

– Да. Но ведь есть способы…

– Нет никаких способов. Мой отец присутствует на процессе. Он говорит, что в соответствии с семейным правом решение может быть неблагоприятным… Мало что можно сделать… Выключи запись.

– Это – твое завещание?

Она не ответила. Я ничего не предпринимал, и она взяла инициативу на себя. Подошла к проигрывателю, поставила диск с той самой «музыкой степей», которую я уже успел выучить почти наизусть. Потом начала тан­цевать – так же, как на ритуалах, упорно противореча ритму и такту, и я знал, зачем она это делает. Ее диктофон продолжал записывать, превратившись в безмолв­ного свидетеля всего происходящего здесь. Тускнеющий предвечерний свет проникал сквозь неплотно задерну­тые шторы, но Афина погружалась в поиски иного све­та, который был здесь со дня сотворения мира.

Но вот искорка Великой Матери прервала танец, остановила музыку, обхватила голову руками и замер­ла. Потом вскинула на меня глаза.

– Ты знаешь, кто перед тобой? Или нет?

– Знаю. Афина и ее божественная часть – Айя-Со­фия.

– Я привыкла делать это. Не думаю, чтобы это было так уж необходимо, но я открыла способ встречать ее, а потом это сделалось в моей жизни традицией. Ты зна­ешь, с кем разговариваешь сейчас – с Афиной. А я – Айя-София.

– Знаю, – повторил я. – Когда я танцевал во вто­рой раз у тебя дома, я открыл имя духа, ведущего меня: Филемон. Но я не слишком часто беседую с ним и слу­шаю, что он говорит мне. Но знаю, что, когда он обна­руживает свое присутствие, мне кажется, будто наши души наконец-то встретились.

– Вот именно. И Филемон с Айя-Софией сегодня будут говорить о любви.

– Тогда и я должен танцевать…

– Не нужно. Филемон и так поймет меня, ибо я вижу, что он затронут моим танцем. Человек, стоящий передо мной, страдает из-за того, что считает недости­жимым, – из-за моей любви.

Но человек, который пребывает за пределами тебя, сознает: страдание, томления, ощущение оставленности – все это никому не нужные ребячества. Я люб­лю тебя. Но не так, как хочет этого твоя человеческая ипостась, а так, как пожелала божественная искра. Мы живем с тобой в одном шатре, поставленном на нашем пути Ею. И там поймем, что мы не рабы наших чувств, но их владыки.

Мы служим и принимаем служение, мы открываем двери наших домов и заключаем друг друга в объятия. Быть может, мы целуемся – ибо все, что насыщенно и полно проживается на земле, обретает свое соответ­ствие в незримом. И ты знаешь, что, говоря это, я не провоцирую тебя и не играю твоими чувствами.

– Тогда что же такое любовь?

– Душа, кровь, плоть Великой Матери. Я люблю тебя с той же силой, с какой любят друг друга изгнанные души, встретившись в пустыне. Между нами никогда не будет никакого физического контакта, но страсть не бывает бесполезной и любовь не будет отринута. Если Мать пробудила ее в твоем сердце – значит, пробудит и в моем. Невозможно, чтобы энергия любви пропала втуне, – она могущественнее всего на свете и проявля­ется во многом и по- разному.

– Мне не хватает для этого силы. Эти абстракции угнетают меня и только усугубляют мое одиночество.

– И мне тоже. Мне нужно, чтобы кто-нибудь был рядом. Но однажды наши глаза откроются, и разные ипостаси Любви смогут проявиться, и страдание исчез­нет с лица земли.

Думаю, это уже не за горами. Многие из нас возвраща­ются из долгих странствий, где нас принуждали искать то, что нам не интересно. Теперь мы осознаем – «то» было ложным. Но и возвращение наше не может быть безболезненным, ибо слишком долго нас не было здесь и поневоле сочтешь себя в родном краю чужестранцем.

Не сразу придет время, когда мы найдем друзей, которые тоже ушли когда-то, и место, где были наши корни, где спрятаны наши клады. Но придет оно непре­менно.

Не знаю почему, но я почувствовал волнение. И оно придало мне решимости.

– Хочу говорить о любви.

– Мы и говорим о любви. Это всегда было целью всех моих поисков в жизни – добиться, чтобы любовь проявлялась во мне беспрепятственно, чтобы заполня­ла мои пробелы, чтобы заставляла меня танцевать, улы­баться, сознавать смысл жизни, оберегать моего сына, входить в контакт с небесами, с мужчинами и женщи­нами, со всеми, кто встречается мне на пути.

Прежде я пыталась обуздывать свои чувства, гово­ря: «Этот заслуживает моей нежности, а этот – нет»… Что-то в таком роде. Так шло до тех пор, пока я не поня­ла свой удел, увидев, что могу потерять самое дорогое.

– Сына.

– Ты прав. Самое полное и совершенное выраже­ние любви. Это произошло в ту минуту, когда возникла возможность отдалить его от себя, когда я обрела самое себя, осознав, что никогда не смогу ничего приобрести, ничего утратить. Поняла я это, проплакав несколько часов кряду. И после всех этих мук та часть меня, кото­рая зовется Айя-София, сказала мне: «Что за глупости ты выдумываешь? Любовь пребудет вечно! А сын твой рано или поздно уйдет от тебя!»

Я начал понимать смысл ее слов.

– Любовь – это не привычка, не компромисс, не сомнение. Это не то, чему учит нас романтическая му­зыка. Любовь – есть. Вот свидетельство Афины, или Айя-Софии, или Шерин: любовь есть. Без уточнений и определений. Люби – и не спрашивай. Просто люби.

– Это трудно.

– Ты ведешь запись?

– Ты же попросила выключить.

– Включи снова. Я повиновался.

– И мне трудно, – продолжала Афина. – И пото­му я ухожу и больше не вернусь сюда. Буду прятаться, скрываться… Полиция сможет уберечь меня от манья­ков, но не от людского правосудия. У меня было мое предназначение, и, исполняя его, я зашла так далеко, что рискнула даже собственным сыном. Но не раскаи­ваюсь: я исполнила сужденное мне.

– В чем же оно, твое предназначение?

– Ты сам знаешь, ты был рядом с самого начала… Торить путь для Матери. Продолжать Традицию, погре­бенную под толщей прошедших веков, но теперь начи­нающую возрождаться.

– Быть может… – начал я и осекся. Но Афина вы­жидательно молчала, пока я не продолжил: – Быть мо­жет, ты начала слишком рано. Люди были к этому не готовы.

Она рассмеялась в ответ:

– Да нет, конечно, были готовы. Оттого-то все эти столкновения, мракобесие, агрессивная злоба. Силы зла – в предсмертной агонии, и сейчас они напрягают последние силы. Да, сейчас они кажутся особенно могу­чими, но это уже конвульсии, еще немного – и они не смогут оторваться от земли.

Я бросала семена во многие сердца, и каждое из них выразит это Возрождение по-своему. Но одно из них принадлежит той, кто воплотит Традицию полностью. Это – Андреа.

Андреа.

Которая так ненавидела ее и на излете нашего с ней романа винила во всех смертных грехах. Которая твер­дила всякому, кто хотел слушать, что Афину обуяли себялюбие и тщеславие и в конце концов она погубит дело, налаженное с такими трудами.

Она поднялась, взяла свою сумку.

– Я вижу ее ауру. Она исцеляется от ненужного страдания.

– Ты, разумеется, знаешь, что не нравишься Ан­дреа.

– Знаю, конечно. Мы почти полчаса говорим о люб­ви, правда ведь? «Нравится» не имеет к этому никакого отношения.

Андреа – это человек, который абсолютно приспо­соблен для того, чтобы и впредь исполнять это предна­значение. У нее больше опыта, чем у меня, ее харизма сильней моей. Она училась на моих ошибках и сознает, что должна вести себя осторожней, ибо агонизирую­щий зверь мракобесия особенно опасен и наступают времена открытого противостояния. Андреа может-не­навидеть меня, и, быть может, ей удалось так стреми­тельно развить свои дарования именно потому, что она хотела доказать, что одарена щедрей, чем я.

Когда ненависть заставляет человека расти, она пре­вращается в одну из многих ипостасей любви.

Афина взяла свой диктофон, спрятала его в сумку и ушла.

В конце недели был оглашен приговор: заслушав по­казания свидетелей, суд оставил за Шерин Халиль, из­вестной как Афина, право воспитывать своего сына.

Кроме того, директор школы, где учился Виорель, был официально предупрежден, что случаи какой бы то ни было дискриминации по отношению к мальчику будут преследоваться по закону.

Я ждал звонка от Афины, чтобы вместе с нею от­праздновать победу. С каждым прожитым днем моя любовь к ней все меньше терзала меня, из источника страданий превращаясь в тихую заводь безмятежной радости. Я уже не чувствовал такого лютого одиноче­ства, ибо знал, что где-то в пространстве наши души – души всех, кто был изгнан и теперь возвращался, – снова с ликованием празднуют свою новую встречу.

Прошла неделя. Я думал – она пытается прийти в себя после безмерного напряжения последних дней. Прошел месяц. Я предполагал – она вернулась в