Но для того ли Словиша бегал от своих прежних притеснителей и покрывал раны и ссадины размятыми листьями попутника[305], чтобы теперь найти нового в лице этого истязателя лягушек. Непроизвольно стащив с головы войлочный колпак, уже без овчинной подбивки, по случаю установившихся теплых дней, Словиша с уверенностью поглядел в несколько раскосые черные (вовсе без зрачков) глаза своего противника и сказал, удерживая горячий вздох:
— Я понесу свои садки. А ты понесешь свои. Понял?
Через минуту двое молодцев, сцепившись, уже катались по берегу, приминая редкие кустики осоки, ногами и руками взметая столбы песка. Несколько артельщиков в стороне с увлеченностью наблюдали происходящее, то и дело подзадоривая воителей. Представление окончилось появлением разгневанного старого Атрака с веслом в жилистых навсегда загорелых руках…
А ранним утром следующего дня с тем же Башту, в котором вдруг проснулось дружелюбие, Словиша ловил мережей темно-зеленых полосатых щук, заканчивавших свой нерест на заросшем водорослями мелководье. Отбирали исключительно икряных самок, поскольку торговец, на которого трудились здешние люди, именно шучью икру называл «кошерной», — видимо, лучшей, как то понял Словиша.
Рыбу ловили спозаранку прежде всего с той целью, чтобы к следующему утру она была доставлена в Итиль животрепещущей. На челне ее помещали в широкие кадки, наполненные водой, и накрывали мокрым веретьем.
В назначенное время челн прибыл в город, о чем тут же было дано знать определенным людям. Те незамедлительно передали весть другим, другие — третьим…
Малик Иосиф эту ночь как всегда спал дурно, — боль в затылке то и дело заставляла его просыпаться. Он звал дремавшего за дверью челядинца, и тот немедля бежал на зов с серебряной плошкой в руках, наполненной успокоительным зельем. Иосиф делал несколько глотков и вновь проваливался в неглубокий тягостный сон, полный докучливо выразительных видений. Но вот уже и этим ночным образам не дано было увести его сознание в нервный переменчивый мир грез. Иосиф не без труда выпростал пухлую руку из спеленавшего ее шарлахового индийского кмента[306], раскидал несчетные подушки и подушечки, рассыпанные по очень низкому и невероятно широкому ложу, застланному громадным пушистым ковром — подарком багдадского халифа. Разноцветные подушки, которые в течение ночи и так, и эдак приходилось подкладывать под вечно затекающие руки и ноги, источали смесь наглых ароматов каких-то благовонных мистических трав, добавленных в наполняющий их пух, и запахи эти сейчас не успокаивали, но, скорее, раздражали.
Охая и кряхтя, властелин Хазарии с третьей попытки поднялся с ложа и, пошатываясь, подошел к огромному золотому зеркалу (подаренному отцу византийским царем) и невеселым взглядом вперился в свое отражение. Из желтой золотой мути на Иосифа смотрел большими и грустными еврейскими глазами невысокий пухлый человечек в длинной белой рубахе, щедро украшенной цветными вставками и вышивкой, которая ничуть не скрывала его рыхлой фигуры. Фигура как раз и была причиной его серьезных огорчений, но не ее рыхлость заставляла крушиться Иосифа, а то, что с каждым годом (а ему казалось, что и с каждым днем) она все отчетливее приобретала женские очертания. Покатые плечи его казались невероятно узкими в соседстве с громадными бедрами, округление которых («как ожерелье, дело рук искусного художника») могло поспорить в живописности с округлениями первых красавиц Острова. Выпирающий живот нельзя было сравнить с округлой чашей, но с округлой лоханью — вполне. И если в традиционной системе обрисовки женских красот сопоставление ланит хазарского царя с половинками гранатового яблока могло показаться натянутым, по причине их желтоватой бледности, то провести некую поэтическую аналогию меж его сосцами и двойней серны, пасущейся между лилиями (желтыми лилиями) было бы возможно, и это-то более всего удручало хозяина тех женских сосцов.
И одутловатое усталое лицо двойника с грустными глазами, обрамленное длинными курчавыми локонами, после пятого десятка лет земного пути изрядно поредевшими и давно уж растерявшими цвет перьев ворона, лицо, глядевшее из желтого сумрака золотого зеркала, тоже не понравилось Иосифу. Все в нем будто едва заметно текло вниз: невысокий круглый лоб, выпуклые глаза с небольшими пятнышками темной радужки в крупных желтых створках век, каплевидный нос и эта отвислая (сейчас почему-то мокрая) нижняя губа, все стекало в мягкую складчатую шею… Иосиф громко втянул носом воздух и резко (насколько то было дано ему) отвернулся от ехидного золота.
— Ирам! — позвал он слугу.
Тотчас явился Ирам, крупный и свежий улыбчивый еврей, с сосудом для мочи в руках, — и сразу же огромная опочивальня сделалась меньше и уютнее. После того, как принесенный им сосуд был наполнен, Ирам решился произнести слово:
— Могу ли я передать господину моему, великому мэлэху приятную весть?
— Но только, если приятную, — пропел в ответ полуженским голосом Иосиф.
— Мой господин, несколько часов назад во дворец доставили свежайшую щучью икру. Как раз из того места, в котором, мой господин считает, она бывает наилучшей.
Слуга, безусловно, знал свою работу. Заспанные глаза господина раскрылись чуть шире, и в них даже блеснул шалый огонек.
— Велите поднять из ледника?
— Велю. Что еще нового?
— Ну…
— Понятно, — нахмурился Иосиф. — Разве может утро начаться одними приятными новостями! Говори.
— Нет-нет, — поторопился успокоить его Ирам, — ничего плохого. Мой господин просил напомнить, что с утра он ждет в гости рабби Нафана…
Властитель Хазарии, вроде, ничем не выдал своего неудовольствия, и все же блеск в его выпуклых глазах померк под опустившимися чуть ниже тяжелыми веками.
— Иди, — сказал он. — Воду сюда. Накидку подай синюю. С серебром.
Царская опочивальня наполнилась людьми, протиравшими царское тело полотенцами, смоченными душистой водой, чесавшими и завивавшими царские волосы, чистившими ногти, облачавшими очищенное тело в сверкающие серебром и лазурью одежды, обрызгивавшими те одежды цветочными и мускусными эссенциями, надевавшие на царские руки и шею многоценные браслеты, ожерелья, перстни… Затем в другой палате, стены и потолок которой, как и в предыдущей были изукрашены цветными полосами и магическими символами, Иосиф основательно подкрепился. И вновь округ него вился целый рой челядинцев, приносивших, расставлявших, разливавших, смешивавших… К большинству кушаний, имевшим честь посетить низкий ониксовый столик, Иосиф даже не притронулся, поскольку была подана его излюбленная щучья икра, малосольная, проведшая в рассоле всего несколько часов.
Когда же наконец губы Иосифа, перламутровые от рыбьего жира, были утерты, он совсем в другом настроении выслушал доклад о том, что царица вместе с детьми дожидается в опаловой комнате, а рабби Нафан прибудет с минуты на минуту.
В пестроте расписных стен и невысоких, но многочисленных предметов обстановки, с неумеренной щедростью инкрустированных белыми, желтыми, черными с радужной игрой цветов, красными и зелеными камнями, первый момент не сразу возможно было различить обряженных в столь же цветистые одеяния людей. Но вот из сверканий и радуг бессчетных самоцветов вычертилась округлая женская фигура и, простерши вперед полные руки с короткими пальцами усыпанными перстнями, устремилась к Иосифу.
— Да будет тебе много счастья! — воскликнула женщина, соединяя руки с руками супруга.
— Как твое здоровье, Шифра? — отвечал супруг. — Как твоя печень?
— Ничего. Елеазар принес мне новое снадобье, которое привозят из Русии[307], - и теперь ничего.
Наружность малика Иосифа и царицы сходствовали друг с другом до невероятия. Постороннему глазу и вовсе могло бы показаться, что перед ним близнецы сестры, одна из которых почему-то облачилась в мужское платье и не успела раскрасить лицо сурьмой и кармином.
— Что случилось, что ты пришла в такую рань и привела всех детей? — спросила та, что была не накрашена. — Идите сюда! Помогите мне сесть. Опять ноги ломит.
Двое старших сыновей поспешили положить несколько ярких подушек на низкий длинный сундук, рдевший от осыпавших его огненных опалов.
