большой дружине права Свенельда. А этих молодцев Святослав сам подбирал себе в товарищи, с ними рос, с ними в этой долине одолевал тайности военного дела, соревнуясь с ловкими в прыганье, с быстрыми — в беге, с сильными — в борьбе, кулачном бою, в поднятии бревен и громадных камней. С ними, такими же, как он, сынами князей — потомственных ратоборцев, Святослав уже успел побывать в нескольких сшибках, и между пятью сотнями молодых мужчин (волею каких сил?) сумели сложиться те особенные доверительные отношения, некая священная круговая порука, той высоты взаимоуважение, которое почитаемо небесными Богами и чуждо земляной природе Велеса и его плодовитого окружения.
— Эк вы, как поселяне, что у баб своих набалованности обучились! — весело и вместе с тем сурово вскричал Святослав, приближаясь к подмерзшим соратникам. — Что вы на себя тряпье-то напялили? Чучела стоят?
— Стоят!!! — громовой отклик сотен глоток затопил долину, побежал вверх по склонам, истончаясь и тая в иссиня-лиловой листве жостеровой опушки, обводящей полупрозрачный светло-желтый лес на вершинах холмов.
— Русай, ты со своими бери щиты и мечи бери. Светлан, твои хлопцы копья берут, — раздавал указы Святослав. — Кто еще остался? Ольгрет? Тоже копья. Чистосвет — идешь камни метать. Всё. Начинай!
И тотчас обитавшее в долине оживление приумножилось многажды, вовсе затопило все буйством движения и звука, так что пытавшимся задремать цветистым холмам вновь пришлось оставить надежду наконец-то замириться с любезным осенним покоем. Такие учения для дружин русских князей были делом не просто обыкновенным, они являли собой каждодневное дело, ибо здесь знали: нет таких задач, исполнение которых с помощью регулярных упражнений нельзя было бы сделать очень легким. Кто сказал, что сеча — это труд безотрадный? Поселянин, оторванный от привычных занятий в годину лихолетья? Или баба, потерявшая верно стоявший на страже ее похоти михирь? Для молодца — наследника славы предков, чья череда теряется в бездне веков, узами крови соединяясь с самим громовержцем Перуном, для обученного военному делу молодого витязя ратоборство — не страх, а скорее услада. И только этот образ мысли мог обеспечить русское воинство несокрушимыми доблестью и отвагой, позволявшими вступать в сшибку с силами многократно превосходящими численностью, но не сноровкой и храбростью.
Итак, учения проходили для их участников самые что ни на есть заурядные, но тот, кому доводилось видеть воев единственно в боевом своем облачении, не исключено, что был бы весьма удивлен, а, может, и распотешен. Полураздетые люди со сплетенными из толстых сучьев подобиями щитов в шуйцах, с громадными дубинами (лишь весьма отдаленно напоминавшими мечи) в десницах непрестанно набрасывались на деревянные чучела с самой неподдельной яростью, а копья, которые они метали в воображаемых врагов, уж скорее напоминали нетолстые бревна. Между тем эти подобия вооружения, в два, в три, а то и более раз превосходящие весом подлинные, боевые щиты и копья, обеспечивали обретение опыта и навыка, а вместе с ними исключительной силы рук, которые, берясь уже за настоящее оружие, могли обращаться с ним, как с предметом забавы.
Вовсе молодой боец с разрумянившимися щеками, с раскрасневшейся спиной, лет четырнадцати от роду, не боле, под присмотром старшего товарища, несколько в стороне, на таком же деревянном чучеле раз за разом отрабатывал одни и те же упражнения на этот раз с настоящим боевым ножом. Весь блестящий от обильного пота, он вновь и вновь наскакивал на двухсаженный обрубок липового бревна кое-где с иссеченной корой, с раскосмаченным лубом, кое-где с уже оголившейся белой, едва желтоватой, древесиной, стремясь поразить деревянного противника в голову, в бок, подкатываясь к его ногам, чтобы подрезать под коленями сухожилья, отступая и вновь ополчаясь на него с удвоенным остервенением.
— Не раскрывайся! Когда бьешь, сам не раскрывайся, — покрикивал задористый наставник лет шестнадцати, невольно пританцовывающий возле своего подопечного, соединенный с ним единым порывом. — И не руби, а коли. Рубленая рана то ли вышибет дух, то ли нет — мерила бабка клюкой, да махнула рукой. А колотая, ежели в точное место, так довольно на полтора вершка, на вершок даже нож вошел — тут и околеванец.
Наставник, верно, и не примечал, что пошиб его речи больно уж напоминал Асмудов способ соединять слова, а, может быть, напротив — этим подражанием молодец нарочно хотел сделать еще более очевидным духовное родство свое с опытом матерого увенчанного славой вояки.
— Пошевеливайся! Пошевеливайся! Тебе супротивника понять надеть, почуять, надеть своим ударом его помышление обогнать, ежели воителем хочешь быть необлыжным [352]. Ратуй за свою жизнь! Пошевеливайся! А то за нерадивость так и будешь получать ячменный хлеб вместо ситного.
Долина гудела от стука деревянных и звона настоящих мечей, от топота сотен ног и непрестанных воинственных кликов. А прикосновение холодных мышц ветра, густо наполненного подчас вертлявой золото-рдяной листвой, соединяло раскрасневшегося четырнадцатилетнего бойца, задававшего встрепку липовому болвану, с то и знай прищуривавшимися пращниками Вуефаста, с их громадным неулыбчивым учителем, а тех сопрягало с увертливым крутоплечим Олелем, к восхищению своих товарищей умудрявшегося косым ударом отклонять сразу по два летящих на него копья, и тот же мерцающе-червонный ветер связывал Олеля с отрядом лучников, на значительном отдалении от прочих на горе оттачивавших свои и без того соколиные взоры, доглядывая за полетом их стрел (с плоскими, треугольными, шиловидными клювами), уносящимися в пространство… ветер в конце концов становился посредником между человеком и всем естеством, явленым окрест — лесными шапками холмов, будто замедлившим свой бег Днепром, молочным светом, сочащимся из вымени Небесной Коровы, — между человеком и Тем, Кто открывается в размышлении, Тем, Кто не рождается и не умирает, Кто не разрушается, Кто лишен свойств и частей, Кто не знает ни самомнения, ни сомнения — всепроникающий, немыслимый и мыслимый одновременно, неописуемый, очищающий оскверненное. Ведь все эти люди, все эти листья, все облака и были Родом, извечно пребывающим в каждом существе, и каждое существо, каждый человек могли бы сказать: «Я — Род. Я — и есть Бог, предстающий единым или множественным, отраженный во всех существованиях, подобно тому, как отражаются белесо-дымчатые облака в зерцале вод Почайны».
— Каждому еще по две сшибки! — ненадолго отвлекаясь от размахивания огромной оструганной дубиной, заменявшей меч, подбрасывал указания своим дружинникам Святослав. — Потом с шалыгой[353] погоняем. И надобно сегодня раньше кончить. Завтра Сварога чествуем, так что…
Еще гоняли шалыгу. Отобрав две сотни из числа тех, кто проявлял особое усердие, упражняясь в искусствах стрельбы из лука, метании копья, обращении с пращей и прочая (воины, показавшие посредственную умелость, должны были оставаться в числе наблюдателей), юный князь разделил их на два равных счетом отряда, сам стал во главе одного из них, второй — сам выбрал себе вожака. Где место было поровней отмеряли пять десятков сажень, на этом расстоянии выстроились в ряд друг против друга готовящиеся вступить в состязание отряды. За спинами у бойцов мечом провели на земле по черте, обозначавших закраины защищаемых ими городов, свободу которых они тут же поклялись отстаивать не щадя живота своего. На равном удалении от тех и других, посередине условного поля брани, положили шалыгу, сплетенную из каких-то желтоватых лоз, возможно, ракитовых, и туго набитую паклей. К шалыге вышли Святослав, Русай, как верховоды своих отрядов, и еще трое витязей постарше во главе с похожим на гору Вуефастом, которым предстояло умозаключать, по справедливости ли идет борьба.
— Летит птица крылата, без глаз, без крыл, сама свистит, сама и бьет, — выдал соперникам не слишком складную, видно, только что сочиненную загадку гигант, правильный ответ на которую должен был обеспечить тому, кто не замешкает с ответом, право первому повести шалыгу.
— Стрела! — совершенно единовременно, точно сговорившись, откликнулись хлопцы.
Вуефаст поскреб гигантской пятерней рыжеватую щеку, — он, видимо, полагал, что хитрость его вопроса неодолима, — и приобняв за плечи двух своих товарищей, развернул их и отвел на несколько сажень в сторону для изобретения нового каверзного вопроса.
Новый вопрос был таков (на этот раз говорил Чистосвет; он хоть и был вдвое младше Вуефаста, но отличался куда большей сметливостью):
— Один говорит — «длинна». Другой — «коротка». И никак один другому не верит, а только сам по себе мерит.
— Река! — выпалил Русай, и тут же принялся смущенно озираться по сторонам, чувствуя, что сморозил что-то не то.
