тюрьмах, перед тем как на досрочно-условное оформлять, уголовничков на таких тестах вполне серьезно качают. – Все смотрели на него. Он поднял глаза к потолку, вспоминая. – Но для нас это глупо выглядит. Во-первых, мораль в тех расследованиях, – он так именно и выразился, – оценивается по уровню агрессии. Но когда на тебя лезет синяя тварь, конечно же, следует нажать на гашетку. А вот чтобы она у вас оказалась под пальцем – уже наша забота. Получается, во-вторых, что мы вас вооружили сейчас получше, чем в прежние времена был вооружен батальон тяжелой пехоты. Каждая машина, каждый из вас и вы все вместе взятые, – настоящая крепость, как мы надеемся, для тварей непреодолимая.
– Да, психологическая отчужденность позволит стрелять, – признал кто-то. – Но мораль – не просто агрессивность… Хотя агрессия – один из ее параметров.
– Сделаем просто, – продолжал генерал, не обращая внимания уже ни на кого, даже на барона фон Мюффлинга, который, кажется, и поделился предыдущим, глубокомысленным мнением. – По самой лучшей тактике пилотов-истребителей, как в старину бывало. Есть тот, кто должен пройти дальше, и тот, кто его защищает.
– Генерал, у нас в параскафах психосвязь, мы предрасположены действовать как один муравейник, – мягко выговорила Мира Колбри. – Это не сложнее вашего тактического предложения. Вот если бы выбрать экипаж с самой сильной сопротивляемостью к любой пси-атаке… – не очень определенно предложила она.
– Это значит – перетасовывать экипажи? – нахмурилась Веселкина, она поняла Миру раньше, чем та закончила фразу. – Этого делать нельзя, они только-только сработались.
– Пусть кто-то будет общим танком и пробивается вперед со всей дури, – высказался Костомаров. – А к голубому горизонту пусть идут легкие машины. И вот пока этого нет, я по-прежнему не хочу…
– Штука в том, чтобы не действовать через силу, а нужно… – перебила его Генриетта, но и ей закончить не дали.
– Мораль программно не освоена, – сказала Мира. – Нет у нас еще таких ментоскопов, чтобы слабые качества иномерников, ну… подтягивать. К тому же имеются сугубо национальные специфические реакции. Попытка переставить наши американские модели на русскую почву заранее обречена на провал либо на очень долгую и муторную локализацию.
Теперь уже говорили чуть не все, выбирая в собеседники того, кто оказывался поблизости, кто просто соглашался слушать.
– А сколько вам требуется времени, чтобы этот механизм выстроить?
– Не знаю, может, пара месяцев, а может – год или больше.
– Мы сейчас лидеры в этих исследованиях. Если мы зажмемся на год неизвестно для чего, для морали какой-то, которую, вообще-то, в качестве догадки один Вересаев предложил… Нас попросту обойдут, мы утратим приоритет.
– Как во времена космической гонки между странами?
– Это же когда было, полтора века тому, даже больше.
Ромка и сам не заметил, наблюдая за всем происходящим, как миновал проходную, посты и всякие двери-коридоры-проходы-лестницы… Получилось, что он выскочил зачем-то на общий этаж, потом чуть не свернул, как сомнамбула, в общую столовую, затем все же сориентировался, хотя двигался не думая, как-то незаметно для себя. Его связь ни разу не прервалась, кто-то на пульте охранников очень толково работал, видно было, что оператору там очень нравится играть этими непростыми прибамбасами. Он вошел в зал, откуда еще никто так и не ушел, и остановился в дверях. Стянул очки. Общее толковище уже немного подутихло, должно быть, потому, что генерал произнес с силой, редкой даже для него:
– Я не позволю вам гробить эксперимент, ребята. Вы же долбаные солдаты, такие же, как мы… Кто форму носит! Должны же понимать.
Заявление было сильным, даже чересчур. И выразительным, недаром генерал так интеллигентно, насколько сумел, но все-таки – выругался. Тишина, которая установилась после его слов, давала это понять со всей определенностью.
Со странным чувством Роман вдруг понял, что спор идет вокруг его мнения, его догадок, его представлений о работе. Это странно контрастировало с настроением необязательности, которое у него появлялось во время прогулок и которое ему очень нравилось в последнее время. Так или иначе, но он проговорил, кажется, излишне громко и прямолинейно:
– Генерал, а может быть, мы не гробим эксперимент, а наоборот – не позволяем, чтобы его необдуманно угробили?
9
По самоутвердившейся привычке Ромка стоял у окна, обращенного во внутренний зал. Он пытался не называть его тренировочным. Три машины для экипажей в четыре души и одна – для трех, для первого экипажа. Они-то и толклись перед своим диском, и ведь отказывались лететь туда, но… Все же искупались, натянули сетчатые свои комбезы, гигиенические пояса и собрались у машины.
Второй экипаж, Блеза, выглядел излишне уверенным. Ребята Преснякова о чем-то спорили, не исключено, что и доругивались, уж очень энергично иногда махал руками Пачулис, зато Генриетта его поглаживала по-матерински, кажется, она одна не побаивалась в сетчатом комбезе для полетов прикасаться к мужикам, впрочем, у нее это происходило так естественно, будто она пеленала ребенка. Авдотья сурово о чем-то выговаривала своим женщинам, Зуза Освальд, как чужак, стоял в сторонке и старательно высматривал что-то под ногами. Он был, пожалуй, красивее всех, черная кожа его казалась каким-то вариантом технической смазки и блестела так же.
Пресняков полез в машину, почти сразу за ним на свои места бросился экипаж Авдотьи. Они торопились, будто занимали очередь в каком-нибудь супермаркете перед той кассой, в которой еще сидит человек, а не робот. Ромка усмехнулся, развитые супермаркеты людей в кассы еще сажали, чтобы поддержать марку и потому что многие из стариков опасались отдавать свои покупки машинам, не доверяли им, он знал это из недавней передачи по психологии по телику. Блез влезать в свою машину не спешил, но все же пришлось.
«И откуда они знают, по какому из пандусов следует подниматься, где находится их место?» – подумал Роман, но развивать это ценное соображение не стал. Самому нужно было впрягаться в сбрую башенного диспетчера.
У него-то проблем с креслом не было, в новом корпусе впереди находилось только его место, пульт, кресло, шлем, закрепы и все остальное. По бокам и чуть позади на возвышении стояли три креслица возможных помощников, возвышение было необходимо, чтобы при желании, если снять шлем, увидеть весь зал с машинами. А в третьем ряду были посты, уже значительно слабее оборудованные, без систем управления, лишь с выводами основных приборов. Считалось, что там должны сидеть для практики ребята из экипажей, и потому их было четыре. По той же причине на них имелись очень сильные, практически ничем не уступающие тем, что стояли на машинах, пси-модуляторы.
По стенам новой лаборатории разместились еще экраны, много, для каждой из машин, интегральные, подающие круговую панораму с параскафов, и внизу в несколько строк показывающие состояние каждого из членов экипажа. Причем выборку эту мог затребовать уже не только Ромка или кто-то из его помощников-операторов, но и вообще любой наблюдатель, поэтому у каждого экранчика имелось по нескольку дистанционных пультиков управления. В общем, работать в такой лаборатории наблюдения- управления-контроля – одно удовольствие.
Он уже включил машину второго экипажа, Катр-Бра, и пятого, Авдотьиного, но пока силу их воздействия на него не разгонял. Почувствовал, что за ним и справа уселась Валя Веселкина, потом три новых, пока еще малознакомых практиканта.
Беспризоров в приборах был немного неуклюжим и изрядно взволнованным, он побаивался, что мало подходит, чтобы включиться во внутренние измерения пси-машин и приборов техподдержки команд иномерников-пилотов. Дарья Жигалова пробовала что-то скрыть, но это ей не удалось с такими опытными ребятами, как он и Веселкина, а пуще того – с теми, кто полез в машины. Они почти сразу же раскололи ее, вот только тайна у нее оказалась не такой уж интересной – она была капитаном ФСБ, одним из разведчиков или что-то вроде этого. В общем, глуповато она вела себя, какими бы дипломами и регалиями ни наградили ее в учебных заведениях, которые она заканчивала, как явствовало из ее бумаг.
А вот Ноко, который оставался в лаборатории Миры Колбри, но тоже всей силой своих навыков пси
