превращается за несколько минут в старика… Он действительно ощущал себя, будто старел сразу и резко, когда думал об этом. И потому почти испугался, хотя еще совсем недавно не предполагал, что пришедшее в голову чисто теоретическое соображение способно его напугать.
Но если подумать, именно мысли и являются самым страшным, что нам приходится в жизни испытывать, например, сны… Но это, опять же, была уже лишняя идея.
Он попробовал не бояться своего мышления, представил себе, что не испугается ничего, что могло бы оказаться в поле его представлений. А вот тогда его соображение рванулось еще раз, и касалось оно неимоверно далеких вещей… Оказывалось в его представлении, что гуру Пачат был прав, нужно очень много доброты, или даже так… гуманности, сопереживания миру, чтобы увидеть что-то такое, чего другие увидеть не сумеют. И следовало, может быть, сосредоточиться на какой-то проблемке – неужто он научился этому?
«Наверное, нет, – решил он по здравом размышлении, – но если он это понимает, значит… все не так уж нелепо, не такие уж глупенькие соображения его тут, в пределах голубого горизонта, одолевают».
Тогда он еще разок прогнал в сознании все, что напридумывал до сих пор, как запись каких-либо событий в ускоренной перемотке. И ему от этого становилось то легко и жарко, то снова очень опасливо… Потому что за такой дар – понимать эти штуки, возможно, нужно было дорого заплатить, скорее всего, какой-то потерей, допустим, способностью защищаться… Эту мысль он уже не понимал, но она тоже теперь в нем была, вот только что с ней делать, было неясно. И выводы из всего придуманного тоже оставались неясными… Может, проблема заключалась в том, что эта доброта, гуманность, как ее определил гуру, которую он нашел, обрел таким вот странным образом, требовала иной жизни, иной формы сознания? В общем, думать следовало иначе, а вот как? Этого он не знал.
Потому что его запас энергии, позволяющей соображать и сосредотачиваться, завершился. Он мог сейчас лишь с трудом удерживать себя в этом мире, чтобы совсем не терять способность хоть что-то понимать, помнить, представлять.
…Возвращались они очень трудно, на грани сознания Ромка даже слышал мнение, которое почти все поддержали, что такого трудного возвращения у них еще не было. Кто-то сравнил это движение с попыткой пробиваться через злую метель, кто-то оповестил всех, что чувствует себя так, будто его побил град размером с бейсбольные мячи… Но все-таки ребята возвращались. На остатках способности чувствовать Ромка знал, что ведут они себя правильно.
Через строй ангелов пришлось едва ли не оружием пробиваться, чего прежде никогда не бывало. Они должны были отстреливаться от каплевидных сущностей, чтобы те их пропустили через свой непомерно огромный, плотный, едва преодолимый косяк. И ангелы вели себя на редкость агрессивно, к тому же, в отличие от хищников-чудовищ из лабиринта и Ада, на выстрелы почти не реагировали, словно вовсе не боялись ни боли, ни попаданий в них самых мощных зарядов.
Потом пошло легче, они миновали какой-то порог, невидимый, лишь непонятно как воспринимаемый их обоими диффузорами – Генриеттой Правдой и Данутой Клозель. Ангелы начали их почти выталкивать из своей области… Выталкивать силой, и настолько крепко, что кто-то почти выкрикнул:
«Сколько же их тут?! Ведь они безмерное космическое пространство перекрывают!» На что последовал холодноватый отзвук, кажется, кого-то из командиров экипажей: «Пока даже зачатков теории об этом пространстве нет». А еще кто-то добавил: «Мы не в космосе, следует это понимать…»
И из Чистилища выходили они непросто, такого не было много месяцев, чтобы случалось промахиваться, не находить выхода в наш мир. Да настолько, что у Гюльнары, которая вздумала помогать суггесторам, пошла кровь, она почти ослепла и оглохла от этого в своем шлеме… А ведь они пробовали убраться оттуда и другой раз, и третий… Лишь с четвертой попытки все-таки выскочили.
Но даже то, что они выскочили, не все почувствовали. Потому что нечем было чувствовать, нервы и сами способности к пси-восприятиям у некоторых из них – пока было непонятно, у кого именно, – словно обгорели до полной нечувствительности. Но кто-то все же управлял машинами, и потому они вернулись. И в этот раз им удалось.
7
Тренажеров осталось всего-то три, один – на отстрел чудовищ, его Ромка не слишком любил, у него плоховато получалось. То есть никак не получалось, он только с завистью смотрел, как Гюль ловко и очень точно работает прицелами, огнем самых разнообразных пушек, и как великолепно она уворачивается от всевозможных чудовищ, тут у нее сказывалось умение управлять кораблем. Второй тренажер был как раз на управление, гораздо интереснее, и имитатор был что надо, в нем даже перегрузки поддавливали, разумеется, в тех пределах, в каких они влияют на пилотов при внутрикорабельной щадящей антигравитации. А вот третий был на упражнения по пси, что давалось Ромке хуже всего.
Он и так себя настраивал, и эдак, и внутренние упражнения себе выдумывал, а все равно толком Гюльнаре помогать не мог. Она от его помощи отказывалась, сама всеми машинами управляла, ему лишь оставалось после завершения испытания жаловаться Мирке Колбри:
– Она не пускает поучаствовать в пилотировании.
– Ты не справился, – сурово выговаривала Колбри и вздыхала, так что становилось понятно: он не готов.
Ромка и с Гюльнарой пробовал поговорить, выходило примерно так:
– Гюльнара Расуловна…
– Опять решил подлизываться?
– Да послушай же! Ты должна меня пускать в управление, хоть бы понемножку.
– Понемножку машина тебя слушать не станет, а хорошенько тебя выдрессировать для пилотирования не удастся. Времени нет, и… еще чего-то в тебе нет.
– Чего же во мне нет? Да я этими железяками еще в прежней-то школе…
– Ты «железяки» эти не любишь, презираешь, – она его откровенно дразнила. – А параскаф и антигравы послушны лишь тому, кто их чувствует, ну… как собственную скрипку, как пси-математические твои формулы, как гидролюди любят свои аквастаты, когда на серьезные глубины погружаются. Они же там сидят, под водой, на своих придонных фермах или в геологодобыче, и твердо знают, если с их обожаемым костюмом хоть что-то случится, тогда – все, каюк. И сам же будешь виноват.
В последнее время она увлекалась аквастатом, погружалась в воду на час, полтора, возилась в единственном институтском бассейне, будто действительно решила стать гидровумен. Ее, как слышал Ромка, даже врачи за это поругивали, потому что она явно перегружалась в этом своем увлечении. Почему у нее так получилось, не объясняла. И никто из психологов этого не понимал.
Ромка пару раз забирался с ней в воду и обнаружил, что она там пробовала развести коралловый садик с рыбами и красивыми водорослями. Это было необычно даже для самых больших оригиналов. Однажды он ее спросил:
– Зачем это тебе? Ты только по-человечески попробуй ответить, я же не для протокола спрашиваю, а от желания разобраться.
– Не знаю толком, даже если по-человечески… Иногда думаю, что вода похожа на Чистилище. Так же ограничено зрение, дышать трудновато, действовать приходится с нагрузкой, в общем, как-то так. Больше ничего объяснить не могу.
Выходило, что она готовится именно к Чистилищу, к рывку в Ад. А дело это, несмотря на не очень веселые показатели при тренировках, с них не снимали. Пожалуй, даже наоборот.
Ромку пару раз таскали по начальству, разговаривали со всей административной вежливостью, но и с таким же… тактом, какой проявляла старинная пушка тяжелого калибра. Особенно в этом бывал силен генерал.
– Вересаев, знаешь, дело предстоит опасное. Вы туда попадаете и рассчитываете на то, что мы в конце концов вас вернем, вытащим назад. А если – нет? Ты что по этому поводу думаешь? На что надеешься?
– Вам, наверное, трудно, господин генерал, отправлять нас с Гюльнарой туда… А вот нам-то, знаете, легко. Ну просто безо всяких сложностей жизнь сложилась, без проблем, совершенно.
– Я тебя не люблю, Вересаев, за то, что ты ерничаешь, когда ответить не хочешь.
– Да что вы, Вадим Николаич, как могли подумать такое?
– Ерничаешь даже сейчас. Ты что же, хочешь, чтобы тебя таким вот… клоуном и запомнили?
– Это уж как получится.
