раз; если ты приходил снова и тебя узнавали в лицо, то выпроваживали.
Во Флоренции один немец из Лейпцига поделился со мной почтовыми карточками: каждая на четырех языках сообщала, что немецкий студент путешествует по свету с целью изучения разных стран, народов и их обычаев и покорнейше просит некоторого вспоможения в дорожных расходах. Взяв такую открытку, мы шли вечером в кино; я показывал открытку в окошко кассиру, и нас часто пропускали бесплатно. Когда кассирша сама не решалась это сделать, то посылала нас к начальству повыше. Мы проходили мимо билетера в темный зал, а мадьяр даже выбирал места подороже. А когда однажды этот номер у нас не удался, мы сделали вид, будто нам вовсе невдомек, что к чему, мы, дескать, прибыли из варварской страны и не знакомы с заведенными в цивилизованном обществе порядками. Не понимать, что к чему, — это ведь тоже одна из самых удобных и сильных позиций в жизни.
Мадьяр при этом бывал совершенно искренен. Для него все общество представляло собой враждебную массу, внутри которой всяк норовит извлечь себе максимальную выгоду; Гитлер и Муссолини преуспели в этом больше всех остальных.
В одном дорогом кино шел тогда фильм «SOS — айсберг!». Нам страшно хотелось его посмотреть, и после короткой перепалки с персоналом нас провели к директору; ему мы представились как кругосветные путешественники, побывавшие ранее в полярных широтах и поэтому очень интересующиеся этим фильмом. Директор вначале и слушать не хотел, но под нашим упорным натиском в конце концов сдался — видимо, для того, чтобы отделаться от двоих надоедал. Но войти в зал можно только после антракта, сейчас там идет киноревю, зал освещен, и с оглядкой на других посетителей нам нельзя так просто появляться, произнес он, метнув быстрый взгляд на наши костюмы путешественников вокруг света. Тут мадьяр вдруг заканючил, что он всю жизнь ужасно любил киноревю, и начал хныкать почти как дитя, чтобы ему, пожалуйста, дали посмотреть киноревю. Я каждую минуту ожидал, что директор вспылит и навсегда захлопнет перед нами дверь своего заведения, поэтому немедленно принял его сторону. Когда мы вышли на улицу, я был предателем и дураком, потому что итальянцы-де всегда таковы: не поскупятся наобещать тебе что угодно в будущем, а когда приходишь за обещанным, то обещавший или ничего не помнит, или же вместо него там другой человек. Но когда мы вернулись, Директор оказался, к счастью, тот же самый и еще не забыл о нашем уговоре; нас впустили, и мы смогли насладиться зрелищем волшебного фонаря для взрослых.
Как-то на ночь глядя мадьяр спросил, нет ли у меня охоты посмотреть девочек, есть тут одно местечко. Охота была, и он повел меня через лабиринт мрачных, зловеще тихих улочек, где бесформенные чернильно-черные глыбы домов над нашими головами заслоняли свет ночных звезд. Посреди этой безнадежности мы вдруг увидели мирное голубоватое сияние, испускаемое маленькой электрической лампочкой над распахнутой дверью; лучи света, будто робея перед жутью глухих переулков, играли подле своей матери на камнях мостовой.
«Это здесь», — произнес мадьяр, и, пока наши сердца предостерегающе колотились, мы вошли внутрь и поднялись по лестнице. На полпути, перед чем-то вроде тамбура, сидела пожилая женщина, потребовавшая у нас паспорта. Скорее всего, это была государственная служащая с правом составления протокола. Мы предъявили свои верительные грамоты, после чего старуха пропустила нас выше. Насколько тихо было снаружи, настолько оживленно внутри дома; кавалеры на лестнице едва не сбивали друг друга с ног. Проявив расторопность, мы по-змеиному ловко протиснулись сквозь толпу, ведомые дальше инстинктом, который привел нас в торговый зал, большое квадратное помещение; вдоль трех стен его сидела покупательская публика, а четвертую занимало что-то вроде кафедры; на кафедре восседала звероподобного вида толстуха, справа и слева от кафедры стояло по одной соблазнительно задрапированной красавице, время от времени менявшей позу, как это делают намалеванные на шарманках крали. Остальные девицы прохаживались вдоль рядов изнывающих мужчин, подливая масла в огонь там и сям раздаваемыми ласками. В этом был свой резон, поскольку многие уже давно похоронили былую привлекательность, и клиентов нужно было довести до такого градуса, чтобы они, чувствуя только вожделение, видели вокруг себя только красоту. Один старичок был уже, судя по всему, именно на этой стадии; всякий раз, когда какая-нибудь из женщин оказывалась в пределах его досягаемости, он дрожащими руками ощупывал ее тело с гримаской такого блаженства, будто перед ним была небесная телка. Когда температура общества грозила упасть, звероподобная мадам находила нужным подхлестнуть хриплыми криками свою клиентуру, синьоры довольно поглядывали по сторонам, и каждый думал: «Чем дольше я здесь высижу, тем больше товара получу за свои деньги». И все же то один, то другой, гонимый невидимой силой, поднимался с места и, стараясь не замечать взглядов ухмыляющейся публики, подходил к кафедре и покупал у мадам билетик за шесть лир, исчезая затем вместе со своей избранницей на боковой лестнице. Синьорина поднималась всегда следом, не забывая как можно выше подобрать при этом свои юбки, к вящему восторгу почтенной публики; а когда старый курилка поплелся к лестнице с одной из самых корпулентных дам, его проводили громкими криками «ура».
Минут через десять синьорины возвращались и были готовы к новым проявлениям благосклонности, павших собратьев мы уже не видели — наверное, они удалялись черным ходом. Нам, как простым смертным, предлагался товар лишь второго сорта, первый был на распродаже в соседнем зале, где сидели военные и полиция.
Кто был способен противостоять всем этим искусам и кунштюкам, тот мог без помех отправляться восвояси. Ты даешь другой стороне шанс тебя соблазнить; если это ей не удается, вы остаетесь, как и прежде, друзьями — таков здесь моральный принцип. У нас не было шести лир, не говоря уже о возможных расходах на врачей, так что мы остались при своем интересе и пошли домой.
Любовь мы искали в парках; там в хорошую погоду, как и в наших городах, дюжинами сидели молодые немецкие бонны, грея на солнышке чужое потомство; мы спрашивали у них, не хотят ли они вместе с нами погреться вечером при луне.
К концу моего пребывания в Риме я случайно познакомился с юной дщерью одного европейского нацменьшинства, немочкой из Больцано. Это произошло на карнавале немецкой колонии в Доме братства. Бродяги почти все только смотрели, танцы стоили денег, а кроме того, многие стеснялись своих костюмов, но, когда бал уже был в полном разгаре и никто не обращал на нас внимания, мы тоже примкнули к танцующим. Она пришла на бал одна-одинешенька, потому что вообще не знала никаких развлечений. У нее были большие и грустные глаза — может, оттого, что все ее добро заложено в ломбард, как она мне рассказывала; сама она была очень миниатюрна.
Она хотела бросить службу у хозяев, где ее держали взаперти, она понапрасну губила свою молодость. Мадьяру была очень нужна компаньонка, чтобы печь для него мышек и собирать деньги, когда он играет на губной гармонике; накануне моего отбытия из Рима мне приелось, таким образом, исполнить роль то ли господа бога, то ли дьявола и соединить руки обоих молодых людей. Не теряя времени, они тут же уехали из Рима.
Обо всем, что открывается в Риме любителю искусства, я писать не стану, туда совершаются настоящие паломничества, но всему приходит конец, этому паломничеству тоже, ибо не бывает конца лишь там, где правит вечность.
Рим нельзя любить так же сильно, как Флоренцию: там центр культуры, здесь центр власти. А нынче Рим стал центром власти Муссолини: заложены Виа Триомфале (Триумфальная дорога) и Форо (то есть Форум) Муссолини; должен возродиться Рим времен империи, заново ставят все рухнувшие от времени колонны, недостающие будут достроены из кирпича. Кирпич ведь тоже все терпит. А когда все это закончат, нужно будет проявить самое большое искусство: обратить итальянцев в римлян.
«Вам, иностранцам, все известно, нам — ничего», — признался мне как-то сапожник, живший внизу в нашем подъезде.
Чтобы близко познакомиться с Римом, не хватит и года, можно часами стоять перед каким-нибудь фронтоном, читая на нем, что хотел выразить архитектор; но вполне достаточно шести недель, чтобы незнакомый город накрепко связался с тобой на всю дальнейшую жизнь. До сих пор слышу я пушечный выстрел, который гремит над Римом ровно в полдень. Однажды я видел, как один синьор при звуке выстрела осенил себя крестным знамением — рудимент языческого культа солнца.
Самая красивая дорога, ведущая из Рима, — это Via Appia Antica, то есть Древний путь Аппия, и вдоль
