является, — свободным от всего. Это становится очевидным, если сравнить средневековые хроники, когда изо дня в день велась запись всего происходящего — все было равно важно, ибо рукой летописца водил сам господь, — и родившуюся с Ренессансом современную историческую науку.
Не случайно именно в итальянских городах в эпоху Возрождения впервые начинают вести бухгалтерский и статистический учет.
Благодаря этому глазам человечества тогда же впервые могло открыться искусство античности. К великому удивлению, были обнаружены следы народа, о котором думали, что им до конца пройден тот самый путь, на который ныне ступили сами люди Ренессанса. В течение нескольких веков древнегреческие памятники считались непревзойденным идеалом всякого искусства. Не имеет значения, что папы тоже собирали греческое искусство и покровительствовали наукам; папы были детьми своего времени, и борьба шла отнюдь не между враждебными станами, а между несоединимыми элементами в одной и той же голове.
Не было недостатка и в попытках соединить оба элемента. То и дело в самый разгар борьбы является некто и предпринимает почти сверхчеловеческую попытку объединить в одну большую, собственную систему то, что еще сохраняется из старой, приходящей в упадок системы, с тем, что уже достигнуто в системе становящейся. Это были великие философы, типическое явление переходных столетий, столетий распавшейся картины мира. Само собой разумеется, что такую попытку в состоянии были предпринять лишь величайшие умы, способные объять всю духовную жизнь своего времени.
Различные философии всякий раз дают обзор всего поля битвы, и, если отвлечься от удовольствия следовать за движением великого духа, ибо каждая крошка с их стола есть жемчужина, все они имеют лишь историческое значение.
В борьбе обеих систем Реформация была решающим моментом. Одним ударом Лютер освободил религиозную картину мира от всего, что уже тогда казалось отжившим; потеряв в широте, он выиграл в глубине. Он исходил при этом из двух основных посылок: он вернулся назад к тексту Библии, он указал на неземное как собственную сферу религии. Протестантские религии больше не охватывают всей картины мира, это усеченные религии и потому тоже типические продукты переходного времени.
Реформация не есть очищение существующей религии от изъянов, постепенно ее опутавших, она есть нечто совсем другое.
Когда из церкви удаляют украшения, это значит: долой все земное, земное не имеет никакого отношения к религии. Когда ополчаются против поклонения иконам, это значит: иконы — земное; неземному же никогда нельзя поклоняться в земных вещах. Реформация официально разделяет земное и неземное, предоставляя земное научному исследованию. Существующее здание больше не могло устоять, новое же должно было быть воздвигнуто в более скромных масштабах, и фундамент для этого здания был взят из текста Библии. Первым делом стал перевод и распространение Библии, за ним в качестве важнейшего метода последовал критический пересмотр католической религии на основе Библии. Поздний Вольтер, поверявший христианскую религию результатами научного исследования, в известном смысле шел по стопам Лютера: оба поверяют одну вещь другой, с нею несопоставимой, и оба с шумным, но мнимым успехом.
В средние века вся жизнь человеческого чувства была привязана к общезначимым религиозным представлениям. Бурное проявление средневековой эмоциональной жизни объясняли так: каждое обращение к чувству адресовалось непосредственно ко всем сразу. Принадлежность к христианству связывала нации воедино узами более прочными, чем впоследствии торговые связи, общая научная система или эсперанто. Великие события случаются только тогда, когда большие человеческие массы объединены одним и тем же чувством. Мы это видим даже на примере угрожающих всем опасностей, как- то: пожар или наводнение; каждый видит в общем движении массы нечто великое и прекрасное. Ныне такое встречается как исключение; во времена организованной эмоциональной жизни иначе не бывает. Сознание того, что мы в своей эмоциональной жизни не одиноки, придает силы и уверенность; посягавшие на средневековую картину мира угрожали человечеству в его самом высшем благе, поэтому сжигали еретиков.
Когда видишь великолепные церкви, которые возводились тогда даже малыми городами, порой с двумя-тремя тысячами жителей, принимаешь в расчет различие жизненных уровней прежде и теперь и сравниваешь попутно, много ли жертвуется ныне для общих целей добровольно, всякие дальнейшие комментарии становятся излишними.
Эмоциональная жизнь была связана воедино, и это показывает нам средневековое искусство. Эмоцию могло пробудить только какое-либо религиозное представление; чтобы вызвать эмоцию, нужна была идея. Любой средневековый художественный образ есть изображение подобной идеи. Цветы, вырастающие из лона церкви, рассказывают, как прекрасна жизнь истинных христиан; кружева оконных переплетов, благодаря которым находили свое воплощение промежуточные пространства, имматериальное; даже сами цветные стекла окон, позволяющие видеть свет в его истинном облике света божия; вся христианская сокровищница образов — все это в первую очередь является носителем одинаково свойственных молодому и старому, бедному и богатому религиозных представлений. Натюрморт, пейзаж, портрет в средневековом искусстве немыслимы, ибо в них нет религиозной идеи.
Бедный и богатый, поклонение пастухов, поклонение Царей — в этом тоже присутствует связь, единство между различными сословиями, которого впоследствии уже нельзя было достичь.
И если готический собор также с чисто технической точки зрения можно рассматривать как непревзойденный Шедевр искусства, то, сверх того, он является одним из величайших чудес на земле и как свидетельство великого единства, отличающего средневековую жизнь. Единство в картине мира, единство в человеке, единство между сословиями, единство между народами, единство в искусстве и в правосознании — никогда еще не было такого единства. Можно ли представить в наше время крестовые походы, даже независимо от их цели? Их не было уже четыреста лет. Сравните тот подъем духа, когда возникла угроза гробу господню, с тем, когда несколько веков спустя турки угрожали самому христианству.
Когда мы видим это великое единство, то все наступившее позже производит впечатление великого упадка. Вначале мы видели раскол картины мира, за ним следует расщепление личности, при котором эмоциональная жизнь высвобождается и становится частным делом, различным в зависимости от индивидуальной склонности и биографии. Выдвижение индивидов происходит лишь в эпоху Ренессанса. Буйство личной жизни духа, питаемой разными для каждого индивида источниками, весьма показательно для нового человека. И снова с наибольшей наглядностью проявляется это в искусстве. Насколько много дошло до нас произведений средневекового искусства, настолько мало сохранилось имен художников — не из-за того, что это прошлое слишком далеко от нас, но из-за великого единства, великой обезличенности тогдашнего искусства.
До Ренессанса на первом месте стояло произведение искусства, после Ренессанса — художник, человек, творения которого суть выражение личной эмоциональной жизни и который поэтому интересует нас и привлекает как человек.
Помимо того что голый факт становится предметом научного исследования, он становится также источником эмоции. Дерево, лошадь, река имеют для человека определенный смысл, но и сами по себе обладают определенной эмоциональной ценностью. Реальные люди изображались в средние века только как действующие лица религиозной сцены, по большей части молящимися. Первые портреты, относящиеся к переходному периоду, оставляют впечатление вырезанных из подобной картины; лишь позже появляются портреты как таковые. Мадонна, изображающая одну лишь материнскую любовь, как бы она ни была идеализирована, — это нерелигиозная ренессансная мадонна и в глазах инакомыслящих — профанация.
Этим проводится водораздел между церковью и искусством. Ренессанс впервые порождает светское искусство, в глазах инакомыслящих — искусство языческое.
Когда юный Моцарт слушает в Сикстинской капелле и записывает потом дома мессу Аллегри,[77] последний образчик тайной церковной музыки, он завершает этим великий культурно-исторический процесс.
С персонализацией эмоционального чувства появляется индивид, а с ним — жизнеописание и