А здесь рыхлая земля пружинит под ногами. Тишину, разлитую до самого горизонта, один- единственный раз при нашем приближении нарушили негромкие всплески. Утки, должно быть.
Насыпь вела все время прямо. Дважды мы прошли мимо худосочных деревьев.
Я опасался, что роженицу потребуется отправить в больницу. Повозка здесь не пройдет. Остается соорудить самодельные носилки и тащить ее на руках, как по непролазной чаще. Мысленно я уже изготовил такие носилки из одеяла и палок. Насыпь, расширяясь, пошла вверх. Почва стала плотнее. Вскоре фонарь высветил низкий лесок, и вот мы перед домом. Впрочем, если бы два подслеповатых оконца не отбрасывали свет над самой землей, я бы наверняка проскочил мимо: хибара едва достигала моего колена. Окна ее смотрели на вересковую пустошь. Сразу над ними кособочилась крыша с торчащей печной трубой.
Мужчина посветил у входа и, не говоря ни слова, протянул мне сумку. Народ в этих краях такой же хмурый, как и природа. Необструганные деревянные ступеньки привели меня в темную конуру, напоминавшую скорее кротовью нору, чем людское жилище. Мужчина предпочел остаться снаружи.
— Здрасьте, доктор, — приветствовала меня растрепанная женщина, повязанная вместо фартука старым джутовым мешком. — Теперь, видать, скоро разродится.
Темное, коричневатого оттенка, лицо женщины казалось продубленным солеными морскими ветрами. Перед женщиной стояла керосиновая лампа, только поэтому я и рассмотрел ее. Желтоватый свет, который отбрасывала лампа, был так же скуден, как луч нашего фонаря.
Я исподволь оглядывал помещение, а женщина прошла мимо меня и, открыв входную дверь, крикнула:
— Вилли, дай фонарь!
Фонарь тут же подали.
Между тем мой взгляд упал на печку. Там бурлила взаправдашняя кастрюля с водой. Слава богу, хоть что-то приготовили.
Женщина посветила в угол, из которого доносились сдавленные стоны. Там на самодельной постели из тряпок и соломы, брошенных прямо на земляной пол, лежала роженица. Впрочем, то, что я увидел, трудно было назвать постелью, это был какой-то загон, отгороженный вертикальными планками. Женщину прикрывали ветхие — дыра на дыре — одеяла. Обе женщины походили друг на друга. Сестры, решил я.
Подождав, пока боль отпустит, я обратился к роженице:
— Ну, как наши дела, мамаша?
— Видать, скоро, доктор, — ответила она, — с самого утра маюсь.
— Роды первые? — задал я обычный вопрос.
Это рассмешило вторую из сестер.
— Гляньте-ка, доктор.
Она отодвинула джутовый полог, за которым обнаружился еще один закуток. Землянка была больше, чем казалось на первый взгляд. Фонарь осветил четверых детей, сморенных глубоким сном. Они лежали вповалку на громадной постели, дружно посапывая и словно даже во сне охраняя друг друга.
Но пора было заняться пациенткой. Единственным чистым предметом, который мне удалось подыскать, была перевернутая крышка от кастрюли. Я разложил на ней инструменты и перевязочный материал. Чтобы осмотреть роженицу, пришлось встать на колени. К моему облегчению, все было в полном порядке. Женщина казалась спокойной и даже пробовала мне помогать. Судя по всему, роды не затянутся, решил я и ограничил свое вмешательство несколькими советами да тем, что старался облегчить ей особенно мучительные схватки.
Ее сестра наблюдала за моими манипуляциями и даже подошла ближе, намереваясь пособить.
В углу я заметил два ведра. Одно из них до краев было наполнено буроватой водой. Питьевая вода в этих местах была с торфом.
Через полчаса в ногах у матери пищал и барахтался новорожденный.
Пока я обтирал ребенка, сестра роженицы достала из ящика несколько больших прямоугольных тряпок. На них наверняка пошли единственные в этом доме простыни. Она приблизилась, держа их так осторожно, словно в руках у нее была золотая чаша, наполненная ладаном и миррой. Она смотрела на ребенка с таким нескрываемым вожделением, что я подумал: сейчас она выхватит его у меня из рук. В ней, казалось, пробудилось то алчное, звериное начало, которое свойственно человеку, и, как считают многие, женщине в особенности.
Только я кончил заниматься ребенком, и она в самом деле жадно, хотя и очень бережно, взяла его, завернула в пеленки и, как самую большую драгоценность, прижала к груди. При виде этого я, конечно, спросил, сколько у нее своих детей.
— Да уж я почитай двенадцать лет замужем, а детей бог не дал.
Я начал кое-что понимать.
— Дайте-ка его сюда, — сказал я, доставая из сумки безмен.
Она неохотно доверила мне ребенка. Я зацепил пеленку за крючок, а она подставила под ребенка растопыренные руки. Тут же под лампой я определил, что наш новорожденный весит пять фунтов две унции. Маловато, слишком уж велик был живот матери для такой крохи.
— Как бы он не замерз, — бросил я сестре, которая все качала и баюкала ребенка на руках. После моего напоминания она положила его рядом с роженицей. Та с трудом отодвинулась, освобождая подле себя нагретое место.
С утомленной улыбкой мать смотрела на малыша, взгляд ее говорил: «Здравствуй, вот и ты здесь».
В этот миг у нее опять начались схватки. Я приподнял одеяло, чтобы еще раз осмотреть пациентку, и, приложив к ее животу стетоскоп, услыхал быстрое биение еще одного крохотного сердца. Сомнений нет, у нее двойня.
— А ведь мы не закончили, мамаша, — сказал я, отбрасывая одеяла, — у нас тут еще один.
За годы врачебной практики мне уже доводилось сталкиваться с подобными случаями. Могу сказать по опыту, что всякий раз, объявляя обессиленной женщине о двойне, я чувствовал себя прямо-таки ангелом благовещения. И, в полной мере сознавая ответственность своей ангельской миссии, искал в лице матери отклик на это известие. Лица простых женщин озарялись, бывало, тем чистым внутренним светом, который художники писали на ликах девы Марии. Я видел, как первая радость и счастливое ожидание сменялись боязнью двойных забот, которые лягут на плечи женщины, тревогой за судьбу, уготованную нежданному ребенку. В какой-то момент явственно проступало опасение, что он будет вечно обделен при скудном семейном достатке. А потом всегда какая-то исконно женская покорность судьбе, безоговорочная готовность принять все, что она несет с собой.
Вот и теперь выражение счастья на лице матери мало-помалу уступило место озабоченности. Я следил за ее взглядом, перебегающим с ветхой крыши на дерновые стены землянки. Наконец от радости не осталось и следа — она рывком отвернулась к стене и, прижав к себе младенца, заплакала. Но плакала она недолго. По щекам ее скатилось несколько слезинок: наверняка радостных было только две, а остальные грустные.
Тут я впервые внимательно посмотрел на другую женщину. От меня не ускользнуло ее волнение, и по тому, как судорожно она вцепилась в край стола, я понял, что в душе ее происходит не меньшее смятение, чем у самой роженицы.
Но вот она взяла себя в руки, оставила в покое доску стола и, шагнув к постели, значительным жестом указала на сестрин живот.
— Ну уж этот будет мой.
До сих пор происходящее напоминало сцену благовещения из Нового завета, теперь же на ум пришел Ветхий завет. В убогой землянке чувствовалось незримое присутствие Яхве, хранителя семейного очага, радеющего о том, чтобы каждая женщина получила не только мужа, но и дитя.
Подбоченясь, она стояла в ожидании ответа.
В краткие перерывы между схватками измученной матери пришлось выбирать между двумя малышами. Она перестала прикидывать, кому из двоих детей перепадет больше от семейного котла. Я читал в ее лице, как в книге всех времен. На нем отражалась мучительная внутренняя борьба. Глубина чувств одухотворяла его. Снова и снова она мысленно сравнивала, каково будет ребенку в ее многодетной семье и намного ли лучше в той, другой. Каждый новый приступ боли стирал все, что было в сознании, и
