какая-то помесь палатки и жестяного домика, странное сооружение с брезентовыми стенами и крышей из гофрированного железа Я полагаю, что получила его вполне закономерно, по принципу «новичку — самое непрочное жилье», но оно мне скорее нравилось, и мне было безразлично, что оно говорит о моем здешнем статусе. На самом деле Малабар предлагал мне перебраться в барак для переписи, но я отказалась: предпочла свою нелепую гибридную палатку и положение на краю лагеря.
Итак, я вошла в свой дом. Лайсеу (так звали мальчика, который следил у меня за чистотой) в мое отсутствие сделал уборку. Из старой канистры, стоявшей в углу, я налила несколько кувшинов воды в жестяной таз, стоявший на подставке, сняла ковбойку и лифчик и до пояса вымыла шерстяной мочалкой свое грязное, потное тело. Потом вытерлась, натянула на себя тенниску. Я подумала, не отправиться ли в уборную (над вырытой в земле ямой стояло что-то вроде сторожевой будки из пальмовых листьев), но решила, что с этим можно подождать.
Я легла на раскладушку, закрыла глаза и, как всегда, когда возвращалась домой в конце дня, постаралась призвать к порядку свои чувства. Я так организовала свой день и работу, чтобы подолгу не оставаться в одиночестве и без дела, но начало вечера, с его молочно-оранжевым светом, первыми летучими мышами, которые парили или метались среди деревьев, и сверчками, чьи пробные «цвирк-цвирк» возвещали наступление сумерек, — это время суток всегда влекло за собой знакомую меланхолию и cafard[2], а в моем случае — вызывало нестерпимую жалость к себе самой. Я заставила себя сесть, сделала несколько глубоких вдохов, собравшись с силами, яростно отогнала от себя имя «Джон Клиавотер» и пошла за маленький рабочий стол, вернее, столешницу с ящиком, укрепленную на козлах. За столом я налила себе в стакан шотландского виски и заполнила полевой журнал.
Мой письменный стол стоял у окна палатки, которое затягивалось сеткой, но я свернула ее, чтобы палатку продувало как можно лучше. Из окна открывался вид на жилище Хаузера и Тоширо, расположенное ярдах в восьмидесяти от моего, на их уборную, похожую на плетеную сторожевую будку, и на деревянную душевую кабинку, которую Хаузер лично соорудил под красным жасмином. Конструкция была элементарная: вода на головку душа подавалась из нефтяной цистерны, расположенной высоко на жасминовом дереве, напор регулировался натяжным краном. Единственным трудоемким делом было наполнение цистерны, ведра с водой приходилось втаскивать наверх, взбираясь по стремянке, но эту работу Хаузер охотно предоставлял своему мальчику Фиделю.
Пока я смотрела в окно, дверь кабинки открылась, и показался Хаузер, голый, с блестящей кожей. Ясное дело, он забыл полотенце. Я следила за тем, как он осторожно трусил по колкой траве к своей задней двери. Тугой куполообразный живот лоснился, маленький белый член смешно болтался, Хаузер стремился под защиту родного крова. Подобное Хаузер выкидывал очень часто — то есть голый сновал между душевой и домом. Он прекрасно видел и мою палатку, и ее окно. Несколько раз мне приходило в голову, что, может быть, Хаузер намеренно выставляет себя напоказ.
Вид Хаузерова жалкого пениса вкупе со вкусом виски меня взбодрили, и через час я, уже уверенная в себе, направилась по Главной улице в столовую, где теперь тускло горели лампы «молния».
Когда я проходила мимо жестяного домика, оттуда появился Хаузер.
— А, миссис Клиавотер. Какое совпадение.
Хаузер коренастый и лысый — сильный толстый мужчина, глаза у него тусклые, взгляд какой-то уклончивый. За те несколько месяцев, которые я провела в Гроссо Арборе, наши отношения не пошли дальше взаимной настороженности. Я подозревала, что я ему не нравлюсь. Я к нему, разумеется, теплых чувств не питала. По дороге в столовую я протянула ему баночку с фекалиями Кловиса.
— Не могли бы вы сказать, что этот господин ест? Мне кажется, он не вполне здоров.
— Вот amuse-gueule[3]. — Он с видом знатока осмотрел баночку. — В самый раз к обеду. Какашки шимпанзе — моя слабость.
— Не хотите — не делайте. Это не обязательно.
— Но именно за этим я здесь, моя милая. Авгур на неплохом окладе, только гадаю по дерьму, а не по птичьим полетам.
Именно таких фальшивых псевдоакадемических шуточек я терпеть не могла. Я бросила на Хаузера взгляд, выражавший, как я надеялась, искреннюю жалость, и когда мы вошли в столовую, демонстративно от него отвернулась. Я взяла себе поднос, нож и вилку, повар протянул мне порцию вареного цыпленка со сладким картофелем. Я направилась к концу длинного стола и села возле Тоширо, который кивком со мной поздоровался. При желании мы могли брать обед с собой, но я неизменно ела в столовой, потому что идти с подносом было слишком далеко. По счастью, местные правила, как писаные, так и неписаные, не обязывали нас поддерживать застольную беседу. Участников проекта осталось так мало, что вести светские разговоры при каждой встрече было бы для нас непосильным напряжением. Тоширо, и в лучшие времена молчаливый, прагматично жевал. Хаузер препирался с поваром. Остальных пока не было. Я без восторга занялась своим пресным цыпленком.
В свой черед появились и другие участники проекта. Сперва — Ян Вайль и его жена Роберта. Они ограничились общим приветствием и отправились с подносами к себе в коттедж. Потом в столовую вошел сам Маллабар, взял свою пищу и уселся с ней напротив меня.
Даже его злейший враг не мог бы не признать, что Маллабар — красивый мужчина. Ему под пятьдесят, он высокий и поджарый, его доброе, с правильными чертами лицо излучает искренность, цельность, целеустремленность — целый набор великих абстрактных понятий. Несмотря на чересчур ухоженную, острую, как у фокусника, бородку, которая должна была бы ассоциироваться с изрядным тщеславием, вид у Маллабара устрашающе положительный. Сейчас на нем был бледно-голубой в горошек шейный платок, который великолепно оттенял его загар.
— А где Джинга? — спросила я, стараясь на него не смотреть. Джингой звали его жену, которая мне очень нравилась, несмотря на ее дурацкое имя.
— Говорит, что не хочет есть. Наверно, грипп, в легкой форме. — Он пожал плечами и сунул в рот изрядное количество цыпленка. Он лениво двигал челюстями из стороны в сторону, точно во рту у него была жвачка. Он вовсю работал языком, прижимал пищу к нёбу, шарил вокруг коренных зубов, добывая застрявшие кусочки мяса. Я знала об этом, потому что я это видела: Маллабар не закрывал как следует рот во время еды.
— Как у вас прошел день? — спросила я, глядя себе в тарелку.
— Отлично, просто отлично, — я услышала, что он пьет воду, и спросила себя, можно ли наконец поднять глаза. — У нас их было пять в зоне кормления. Четыре самца и течная самка. Замечательная серия совокуплений.
— Вот, так мне всегда и везет, — я с комическим отчаяньем прищелкнула пальцами.
— Что вы имеете в виду?
— Ох, — я вдруг почувствовала, что на меня накатывает сильная усталость. — Понимаете, я сижу у себя на юге. А у вас тут такое развлечение.
Он нахмурился, озадаченный, все еще не понимая намека.
— Неважно, — сказала я. — Не обращайте внимания. Так, говорите, у Джинги грипп?
— Мы это все засняли.
— Что?
— То, что было сегодня. В зоне кормления.
— Да нет же, Юджин. Пожалуйста. Выкиньте из головы.
Он хитро улыбнулся, энергично закивал. «Ладно-ладно. Я понял. Вы меня разыгрывали».
— Послушайте, Юджин… Да ради бога…
Теперь он прищелкивал пальцами. «Вот, так вам всегда и везет. Я понял».
Я почувствовала, что у меня деревенеют шейные мускулы. Боже правый.
Он ненатурально расхохотался и снова налег на цыпленка.
— А у вас как прошел день? — спросил он после паузы.
— О… Кловис несколько часов нюхал свой палец.
— Кловис? — Он погрозил мне вилкой.
— XNMI. Прошу прощения.
В ответ он снисходительно улыбнулся, встал и пошел за добавкой. Маллабар из тех людей, которые
