Воскресенье прошло получше. Они отправились на ленч к приятелям Джона по колледжу, Богдану и Дженни Левкович. Он был полный светловолосый поляк, Дженни — англичанка, миниатюрная и незаметная. Они жили в Патни, у них было двое детей, еще маленьких. Во время ленча Джон был очень оживлен и забавно злословил об их с Богданом коллегах.
Богдан был физиком. По дороге на ленч Джон сказал, что, несмотря на это, уважает его интеллект.
— Такое, — добавил он, — редко со мной бывает. Обычно мне жаль тратить время на физиков.
— Почему? — спросила Хоуп; ее отчасти интересовал вопрос, где на его шкале оценок находятся экологи, датирующие живые изгороди в Дорсете.
— Почему?! Да потому, что в большинстве своем они не хотят признать, что все, что они делают, завязано на математике. Они думают, что занимаются чем-то великим на своих дорогих установках, чем-то мирового значения. А на самом деле все это математика.
Они ехали по Фулем Пэлес Роуд к мосту Патни. Хоуп высунулась из окна, заглядевшись на деревья в Бишопс парке. Солнце сияло, конские каштаны только начинали желтеть. Она подумала о работе, которую предстояло сделать в лесах и рощицах Непа, ей захотелось оказаться там. Впервые она испытала легкую жалость к Джону и его стерильному, безвоздушному миру совершенных абстракций.
— Ты не думаешь, что это ребячество? — спросила она.
— Что именно?
— Ну, все это… Моя наука лучше твоей. Так тебя, так тебя…
Джон улыбнулся. «Спроси Богдана. Если он не захочет кривить душой, то подтвердит, что я прав».
Этим вечером они занимались любовью.
— Ты — трудный тип, — сказала она, целуя его длинный нос.
— Я знаю, — ответил он, — а про тебя такого не скажешь. Иначе мы были бы в глубокой заднице.
— Да.
Он скользнул рукой по ее животу, на мгновение задержавшись на талии, и вверх по ребрам; накрыл ладонью грудь.
— Сплошные кости и острые углы, — он откинул простыню. — Эй, у тебя груди стали меньше.
— Да, я уже не толстая.
— А все потому, что скачешь по свекольным полям в Дорсете, — проговорил он с подчеркнутым западным акцентом.
— Ты должен быть доволен.
Он повернулся на спину, улыбнувшись себе под нос.
— Как твоя работа?
— Господи, даже и не верится! Тебе действительно интересно?
— Конечно.
— Могу рассказать о потрясающем методе, который я разработала для датирования изгородей.
— Ну и?
— Он связан с количеством подвидов куманики. Понимаешь…
— Спокойной ночи.
Когда в понедельник утром Хоуп отперла дверь своего коттеджа в Ист Непе, у нее защекотало внизу живота, от возбуждения напрягся сфинктер. Она поняла: она рада, что вернулась. И почувствовала себя отчасти виноватой, потому что в целом, несмотря на тягостную субботу, выходные прошли хорошо. Но трудно не заметить или подавить эмоцию, которая так отчетливо дает о себе знать.
Она немного похлопотала по хозяйству: сперва разобрала вещи, потом устроила себе ранний ленч — сделала бутерброд с солониной. Во время еды вспомнила, что Джон терпеть не мог солонины. Говорил, что не выносит ее запаха. И не любил, когда Хоуп ее ела: он утверждал, что изо рта у нее пахнет солониной через несколько часов после еды.
Она сидела за кухонным столом, думала о Джоне, об их браке, о странном двойственном чувстве, которое Джон у нее теперь вызывал, о том, что она медленно, но верно отдаляется от него и в последние недели это стало особенно заметно. Возможно, все дело в ней, спросила она себя. Возможно, ей не следовало выходить замуж за Джона? И вообще ни за кого, если на то пошло? Она всегда считала, что выйдет замуж. Она не сомневалась, что однажды ей встретится человек странного, единственно притягательного для нее склада. Она знала себя или думала, что знала, и знала, что ей нужен был кто-то, совершенно отличный от нее, человек необычный, которого хочется разгадывать, сложный, почти тяжелый… На самом деле такой, как Джон.
Возможно, думала она теперь, она поторопила события, была слишком уверена в своем выборе? Она мысленно вернулась к их первой встрече, к моменту, когда сказала себе: да, это он, тот самый. Она точно знала, инстинкт ей подсказывал, что он ей подойдет, что он ее достоин… Она посмотрела на свой недоеденный бутерброд. Господи, спросила она себя, уж не стала ли я жертвой своего высокомерия и самонадеянности? Так выйти замуж — не было ли это кульминационным актом чистого себялюбия, которое определяло едва ли не всю ее жизнь?
Она встала и пошла надевать пальто и сапоги, приказав себе прекратить это бесконечное дознание. Выходные прошли хорошо. Не нужно погребать их под непомерным грузом анализа.
Она посмотрела на часы. Пора в лес, Литтл Грин Вуд ее ждет.
Всю неделю Хоуп провела в лесах и рощах Непа. Эта работа шла у нее даже лучше, чем датирование живых изгородей. Погода была ясная, но холодная, листья только начинали облетать. Она любила лес в это время года, бледный, лимонно-желтый свет, сеющийся сквозь поредевшую листву, которая пестрела над головой и пятнами лежала на земле, и воздух, холодный настолько, что у нее всегда шел пар изо рта. В буковых рощах и в зарослях лещины, где небо было видно лишь в просветах, а горизонт не виден вовсе, она еще сильнее чувствовала себя отрезанной от мира с его суетой и спешкой. Только изредка с ближней дороги доносился шум машины или трактора, или где-то поодаль постреливали из ружья. А так она была одна, наедине с колеблющимися тенями и лучами света среди старинных лесов поместья, где не слышала ничего, кроме постоянного, неумолчного шепота прибрежных ветров среди ветвей у себя над головой.
Джон говорил, что ему в коттедже нравилось, но прежде был здесь всего один раз, когда Хоуп только-только перебралась в Неп и еще не успела обжиться. Теперь она все устроила на новом месте с толком и с удовольствием и за эти несколько месяцев привыкла думать о коттедже как о своем доме. Но Джон, приехав погостить, обращался с вещами так же беспечно и по-хозяйски, как в их квартире в Лондоне. Почему-то эта бесцеремонность, это ни разу не сказанное «с твоего позволения» очень ее раздражали. Когда он ходил по комнатам, она была настороже, приглядывала за ним, как за неуклюжим гостем. И все: то, как он снял подушки с кресел, чтобы ему было удобнее на диване, то, как он без конца шарил в кладовке и в холодильнике, чтобы обильно «перекусить», быстро уничтожив все ее печенье и почти весь запас апельсинового сока, то, как он оставлял на каминной полке полупустые кружки, в которых затягивался пленочкой недопитый кофе, — все это ее крайне, немотивированно злило. Она сама не была аккуратисткой, но скромные размеры комнат вынуждали ее следить за порядком. Из-за присутствия еще одного крупного взрослого человека, который делал все не так, как заведено у нее, коттедж казался захламленным и неопрятным.
— Ты не думаешь, что хорошо бы повесить ее на место? — спросила она, когда они вернулись с прогулки и он бросил куртку на спинку стула.
— Не придирайся. Она тебе что, мешает?
— Беспорядок. Противно войти.
— Нет, не противно.
— Нет, противно. Я свою вешаю.
