Прихожу я утром в парикмахерскую. А она закрыта. Я постучался. Открывает пожилая, полная, на вид добрая женщина, вообще не похожая на парикмахершу.
— А я, — говорит, — выходила и дверь закрыла.
Я подумал: «Как же она выходила, если дверь закрыта изнутри?»
Ну да ладно, сел. Она спрашивает:
— Немножко подкоротим?
— Да, знаете, чуть-чуть подкоротим, примерно на треть.
Она берет машинку и «вжик»!
— Что вы делаете? — аж вскрикиваю я.
— Вы ж сказали треть оставить!
— Я сказал треть убрать! Но то, что вы оставили, это все равно меньше трети!
Она так грустно:
— А! Значит, я вас не поняла...
— Ну, ничего, — говорю, — лето, ладно...
— Что значит: «Ничего»! — уже немного агрессивно. — Я виновата!
— Да что уж там, виноваты — не виноваты...
Но она не останавливается:
— Понимаете, вам вообще надо иметь своего парикмахера, к которому вы будете постоянно ходить. И тогда у вас не будет никаких претензий.
— А у меня нет никаких претензий.
Она вроде бы успокоилась.
— Бороду будем?
— Да, будем.
Она продолжает водить машинкой по голове, и вдруг опять:
— Что значит, у вас нет претензий? Я же виновата! Понимаете, каждому ведь нужно свое. Сейчас все носят-то коротко, а вам, видите, длинно надо. Вы сказали, но я не поняла.
— Хорошо, хорошо, не переживайте.
— Хм, — она и стричь перестала, руки в боки. — Что значит «хорошо-хорошо»! И так вот каждый придет, и каждому надо угодить, и к каждому надо подстроиться! Знаете, получается, что если я не могу подстроиться, то мне здесь вообще делать нечего!
— Да оставьте вы уже эти разговоры, давайте стричься!
Но через некоторое время, глядя на свое отражение, я не вытерпел:
— Я вас просил убрать треть. Вы мне оставили меньше трети, но продолжаете состригать. Прекратите. Только подравняйте слева. Уберите столько же, сколько убрали справа.
— Вот и будет, как я вам говорила, коротко! Как все сейчас носят!
Я молчу.
— Ну да, я виновата! Так я, в отличие от других, это и признаю! А вы на мое место встаньте — одному укороти так, другому укороти так... Был бы у вас свой этот самый...мастер. Вот вы сюда ходили раньше?
— Да.
— Ну так что вы не пошли к той, которая раньше стригла?
— Так я пришел к той, которая...
— Ну, так что ж вы к ней не пошли?
— Так нету ж никого!
— Видите, никого нету, а я виновата! Все время я виновата, что ни происходит!
Я даже не знаю, почему я все еще сижу. Почему не убил ее до сих пор, не разгромил парикмахерскую. У меня, может, первый раз в жизни такое нормальное состояние — я просто сижу и просто стригусь. В какой-то момент вижу, что уже все: то, что она сделала, — это п-ц. Я уже давно слюню ладонь и приглаживаю то, что у нее не получается.
— Смотреть будете? — протягивает мне увеличивающее зеркало.
— Нет.
— Ну да, я понимаю. Вы не будете и смотреть.
— Лето. Мне все равно. Не переживайте.
— Как я могу не переживать? — Она прямо взорвалась. — Ну как я могу не переживать с таким клиентом! Вот придет, ему то сделай, это сделай... И все же надо сделать! Я же понимаю, моя работа такая, да? А вы бы мою работу за такие деньги делали? — Резко успокаивается. — Ну что, бороду-то как будем?
Я даже не успеваю ничего ответить.
— Правильно, не будем!
— Что значит, не будем? — я опешил.
— Если вам так не нравится моя работа, зачем же мы с вами будем делать бороду?
— Ну ладно, вы меня достали! Сколько с меня?
— Я с вас денег не возьму!
— Это еще почему?
— А потому что вам все не нравится!
— Я что-нибудь сказал вообще?
— А я сама знаю! Всем вечно все не нравится!
— Не дурите мне голову! Сколько с меня?
— Я сказала, я с вас денег не возьму! Нисколько!
Я уже начинаю орать, что сейчас вызову хозяина, что она улетит отсюда в эту же секунду...
— Что вы на меня повышаете голос? Четыре восемьсот...
Я швыряю деньги, разворачиваюсь по направлению к и двери, а она мне вдогонку:
— Слава богу, бороду не трогали. Вам и так хорошо. Все равно вам угодить невозможно!
Сочетание невозможного
Когда мы говорим о бане, я вспоминаю любопытство Анатолия Стреляного, которого ужасно интересовало, как я буду решать вопрос обеспечения Эстонии цветным металлом.
Стреляный уговаривал меня, чтобы я взял его с собой, так сильно он хотел посмотреть, как это все происходит, как решаются вопросы в банях. В это время промышленность Эстонии задыхалась без поставок, и нужно было выходить на уровень Госснаба СССР.
Почему-то прием по этому поводу был устроен не в бане, а в белорусском постпредстве, в большом люксе. Присутствовали руководители Госснаба, мои эстонские друзья, которые привезли с собой копченых кур, форелевую икру и другие по тем временам диковинные деликатесы, и, конечно же, мои девицы.
Стреляный меня все время дергал:
— Когда? Ты мне только скажи, когда все начнется, когда будет решаться вопрос?
Мы были заняты обсуждением настолько, что девицы даже не понадобились, только один из ответственных работников трахнул коридорную весьма почтенного возраста. Стреляный удивлялся, как из- за этих худосочных девиц, из-за этих дохлых копченых кур могут решиться дела на многие миллионы, и будет спасена промышленность целого государства.
Я толкнул его в бок, когда началось то, что он так хотел увидеть— один из руководителей Госснаба сказал моему эстонскому приятелю, чтобы назавтра тот подошел к нему с письмом. Стреляный не понял:
— И это все?
— Все, — сказал я, — Если человеку сказали приходить с письмом, то вопрос решен.
Оба моих учителя заставляли меня написать о том, что я знаю лучше всего, а это властные структуры и бляди. В какой-то момент я решил объединить эти две темы и написать один роман, во что оба не верили
