26 сентября
Утром, получив по кружке кипятка, мы, сорок заключенных, отправились в лес рубить дрова. Работа шла трудно. Голодные, измученные… не у всех хватало сил колоть суковатые чурбаки.
Френцель расхаживал вокруг, помахивал плеткой и подгонял:
—?Шнель! Шнель!
Вот он подкрался к рослому голландцу в очках. Тот на мгновение отложил топор, чтобы протереть очки, — и тут же над его головой свистнула плетка, очки упали и разбились. А что он мог без очков? Вслепую, почти ничего не видя, он стал колотить топором по чурбаку.
Френцель еще раз стегнул его кнутом. Голландец застонал, но даже не оглянулся. А садист, пьянея от наслаждения, продолжал его истязать.
Я стоял метрах в пяти от них и видел все происходящее. На какое-то мгновение я даже опустил топор. Френцель тут же заметил это и подозвал меня:
—?Ком!{2}
Делать нечего, пришлось подойти. Я хотел одного: чтобы этот выродок видел, что я его не боюсь. Я выдержал его наглый, издевательский взгляд. Он грубо оттолкнул голландца и произнес на ломаном русском языке: —?Русский солдат! Я вижу, тебе не нравится, как я наказываю этого лентяя. Так вот, даю пять минут, чтобы ты расколол этот чурбак. Если расколешь — дам пачку сигарет. Если опоздаешь хоть на мгновение — получишь двадцать пять ударов.
Он ядовито ухмыльнулся, отступил на несколько шагов, снял с руки золотые часы и взглянул на них.
Пока он все это проделывал, я успел внимательно осмотреть чурбак, чтобы понять, с какой стороны мне будет удобнее колоть его. С каким удовольствием я опустил бы сейчас топор на голову убийцы!
—?Начинай!
Чурбак весь в сучках, узловатый, твердый. Я напрягаю последние силы. Удар, еще и еще удар! Чурбак расседается надвое. Остальное дается мне уже значительно легче.
Хотя день был холодный, я весь покрылся потом. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, ломило руки и поясницу.
Подняв голову, я увидел, что Френцель подает мне пачку сигарет.
—?Четыре с половиной минуты,?— сказал он, надевая часы.?— Я обещал, получай.
Но я не мог заставить себя принять подачку из его рук. Разум подсказывал: «Возьми, не то восстановишь Френцеля против себя, а это может отразиться на деле, которое ты задумал». Но сердце говорило: «Нет! Эти руки только что истязали твоего товарища!»
—?Благодарю, не курю,?— ответил я.
Френцель ушел куда-то и вернулся минут через двадцать. Теперь он держал полбуханки хлеба и кусок маргарина.
—?Русский солдат, бери!
Я вновь увидел его злые холодные глаза, его кривую усмешку, не обещавшую ничего хорошего.
Никогда дьявол еще не искушал меня так, как сейчас, когда я смотрел на этот хлеб и маргарин. Как хотелось есть! Но…
—?Очень благодарен. Питания, которое я здесь получаю, мне вполне хватает.
Френцель уловил иронию, прозвучавшую в моих словах. Усмешка сползла с его сытого лица. Он задумчиво и в то же время с угрозой переспросил:
—?Значит, не хочешь?
—?Благодарю, я сыт.
Френцель судорожно сжал в руке плетку, но что-то удерживало его от того, чтобы ударить меня, как он это делал обычно раз по сто в день. Он стиснул зубы, резко повернулся и ушел.
Когда он скрылся из виду, ребята подбежали ко мне:
—?Почему не взял?
—?Ведь он тебя избить мог!
—?Что избить! Убить!
—?Ты бы и сам поел, и нас бы не обделил — дал бы по шматку…
Но другие говорили:
—?Ты правильно сделал!
Я смотрел на моих товарищей, и сердце разрывалось на части. Хотелось сказать им: «Держитесь, ребята! Выше головы! Пусть враги чувствуют, что мы остаемся людьми».
Но они и так понимали меня. Без слов.
27 сентября
Прибыл очередной эшелон. Мы работали в северном лагере, немцы занимались новой партией лагерников, и наблюдение за нами было ослаблено. С лопатами в руках мы стояли и смотрели, что происходило в том лагере, где находилась «баня». Тишина, никакого движения. Вдруг раздался душераздирающий крик женщины, множества женщин, плач детей, крики «мама!». Скоро голоса людей
