Как-то утром мы вышли к мосту — непомерно большому для той речонки, через которую он был переброшен. День был воскресный, час — ранний, а потому все кафе и бары в городке были еще закрыты. Мы присели на берегу.
— У человека и у природы — схожие причуды, — попытался я завести разговор. — Человек возводит прекрасные мосты, а природа меняет направление рек.
— Река обмелела от засухи, — ответил Петрус. — Доедай свой сэндвич, пора идти.
Я решил осведомиться, почему такая спешка.
— Ты ведь знаешь, я уже давно здесь, на Пути Сантьяго, — ответил он. — А в Италии у меня множество дел брошено на середине. Хочу поскорее вернуться.
Эти слова меня не убедили. Может, это и правда, да только не вся правда. Я начал было допытываться, но Петрус ушел от ответа и заговорил о другом:
— Что ты знаешь про этот мост?
— Ничего. Даже если принять, что уровень воды понизился от засухи, мост все равно чересчур велик. Я все-таки склонен думать, что река пошла по другому руслу.
— Насчет этого ничего сказать не могу, — ответил Петрус. — Однако мост этот известен на Пути Сантьяго как «Шаг Чести». На этих полях некогда кипели кровопролитные битвы между свевами и вестготами, а потом воины короля Альфонса Третьего дрались здесь с маврами. Быть может, мост такой величины и был выстроен для того, чтобы реки крови не затопили город.
На эту шутку в духе черного юмора я не отозвался. Петрус помолчал в некотором замешательстве, но продолжал:
— Меж тем не ордам вестготов и не победоносному воинству Альфонса Третьего обязан мост своим названием. Нет, это история Любви и Смерти.
Когда возник Путь Сантьяго, со всей Европы хлынули сюда паломники, среди которых были священники, аристократы и даже короли, желавшие воздать почести святому Иакову. Оказались здесь — в немалом числе — и разбойники. Известно огромное количество случаев, когда они нападали на целые караваны пилигримов, грабя их до нитки. Нет счета и чудовищным преступлениям, совершенным против тех, кто проходил Путем в одиночку.
Все повторяется, подумал я.
— И потому, — продолжал свой рассказ Петрус, — несколько благородных рыцарей решили взять паломников под защиту, и каждый выбрал себе отрезок пути, за который отвечал. Но подобно тому, как реки меняют свое течение, подвержен переменам идеал человеческий. Злодеев рыцари разогнали, но тем дело не кончилось: они принялись оспаривать друг у друга право называться самым умелым и доблестным защитником Пути. И довольно скоро — с оружием в руках. Воспользовавшись этими междоусобными раздорами, разбойники снова начали безнаказанно хозяйничать на дорогах.
И продолжалось так довольно долго — до тех пор, пока в 1434 году некий леонский рыцарь не влюбился в одну даму. Звали его дон Суэро де Киньонес, он был богат и силен и всячески добивался руки и сердца этой дамы. Но она — имени ее история нам не сохранила — не отвечала взаимностью на эту пылкую страсть и предложение рыцаря отвергла.
Мне до смерти хотелось узнать, что общего между отказом выйти замуж и стычками странствующих рыцарей. Петрус заметил мой интерес и пообещал рассказать, что было дальше, если я прикончу наконец свой сэндвич и мы немедленно тронемся в путь.
— Так мне мама в детстве говорила, — ответил я. Проглотил последний кусочек, взвалил на плечи мешок, и мы двинулись по улицам спящего городка.
— Наш рыцарь, — продолжал Петрус, — чье самолюбие было глубоко уязвлено, решил сделать именно то, что делают все отвергнутые мужчины: начать на свой страх и риск войну. Он поклялся самому себе совершить такой подвиг, что возлюбленная уже никогда не позабудет его имя. И на протяжении многих месяцев искал благородный идеал, которому мог бы посвятить свою отвергнутую любовь. И вот однажды вечером, после того, как он услышал о том, какие преступления творятся на Пути Сантьяго, его осенило.
Вместе с двумя друзьями он занял городок — тот самый, по которому мы с тобой сейчас идем, — и через посредство паломников распустил слух, что намерен провести здесь тридцать дней и преломить триста копий в доказательство того, что нет среди рыцарей, оберегавших путь, никого, кто был бы равен ему доблестью и силой. Итак, они засели в городке со своими оруженосцами и слугами, развернули штандарты и принялись ждать тех, кто решится ответить на его вызов…
Я представил себе, какой пир там шел. Зажаренные целиком кабаны, вино рекой, музыка, похвальба и турниры. Эта картина очень отчетливо возникла передо мной, покуда Петрус досказывал свою новеллу.
— Поединки начались 10 июля, когда прибыли первые рыцари. Киньонес и его товарищи днем устраивали турниры, а по ночам — празднества. Поединки неизменно проходили на мосту, чтобы нельзя было убежать. Иногда принявших вызов оказывалось так много, что на мосту во всю его длину разводили костры, что позволяло проводить схватки до рассвета. Побежденные должны были поклясться, что никогда больше не поднимут руку на своих, а будут отныне и впредь защищать и оберегать пилигримов, полагая в этом единственное свое предназначение.
И за несколько недель слава о Киньонесе прогремела по всей Европе. Помимо рыцарей, помериться с ним силами приезжали и военачальники, и рядовые воины, и даже разбойники, свирепствовавшие на Пути. Ибо всякий знал: кто одолеет в схватке отважного рыцаря из Леона, наутро проснется знаменитым, имя же его увенчано будет славой. Но если соперники искали себе только славы, сам Киньонес преследовал куда более возвышенную цель — покорить сердце своей возлюбленной. И этот идеал делал его непобедимым.
9 августа завершились бои, и дон Суэро де Киньонес провозглашен был самым доблестным и отважным из рыцарей Пути Сантьяго. И с этого дня никто больше не осмеливался бахвалиться своей храбростью, и благородные рыцари сражались теперь не друг с другом, а против общего врага — разбойников, обиравших пилигримов. Так было положено начало рыцарскому ордену Сантьяго.
Тем временем мы прошли городок насквозь. Мне захотелось вернуться и новыми глазами взглянуть на мост, где происходили эти события. Но Петрус увлек меня вперед.
— И что же сталось с доном Киньонесом? — спросил я.
— Он отправился в Сантьяго-де-Компостелу и принес в дар святому золотое ожерелье. Оно и сейчас украшает статую Иакова Младшего.
— Я спрашиваю, удалось ли ему в конце концов добиться руки и сердца той дамы?
— А-а, вот это мне неизвестно. В ту пору историю писали только мужчины. И, увлекшись поединками, они упустили из виду окончание этой
Завершив рассказ о доне Суэро де Киньонесе, мой проводник вновь замкнулся в молчании, так что следующие два дня мы шли без разговоров и почти без отдыха. Наконец на третий день Петрус замедлил темп. Сообщил, что вымотался за последнюю неделю и что года его уже не те, чтоб совершать такие форсированные марши. Я же в очередной раз убедился, что он говорит неправду: лицо его выражало не столько усталость, сколько сильнейшую озабоченность — казалось, он ждет, что случится нечто из ряда вон выходящее.
В тот день мы вошли в Фонсебадон, поселок обширный, но полностью разрушенный. Черепичные крыши каменных домов развалились от ветхости, деревянные стропила сгнили. Одним концом деревня упиралась в глубокий овраг, а прямо перед нами, за горой, стоял один из самых важных путевых знаков паломничества — «Железный Крест». Теперь уже я проявлял нетерпение, торопясь поскорее оказаться у этого ни на что не похожего монумента: железный крест на десятиметровом основании высился здесь еще со времен античности — Цезарь, вторгшись в Испанию, поставил его в честь Меркурия. По языческой традиции пилигримы клали у подножья камень, принесенный издалека. Подобрал кусок черепицы и я, благо валялось их вокруг множество.
И прибавил шагу, но заметил, что Петрус идет очень медленно. То и дело останавливается, чтобы осмотреть развалины, порыться в остатках книг, а потом и вовсе уселся на площади, посреди которой тоже стоял крест — только деревянный.
— Давай-ка отдохнем немного, — сказал мой проводник.
Я рассудил, что даже если мы проведем здесь час, то все равно успеем до темноты к Железному Кресту.
А потому присел рядом и вперил взгляд в открывшуюся мне картину запустения и разора. Подобно тому, как меняют реки свое русло, люди тоже изменяют родным местам. Эти дома были выстроены прочно, и немало времени должно было пройти, прежде чем они покосились и рухнули. Невольно возникал вопрос: что же заставило жителей покинуть такое благословенное место в долине, окруженной горами?
— Ты считаешь дона Суэро де Киньонеса безумцем? — осведомился Петрус.
Я уже позабыл, кто это, так что проводнику пришлось напомнить историю про мост.
— Нет, — ответил я и сам призадумался: а так ли это?
— А вот я считаю. И безумие его было того же рода, что и у Альфонсо. Помнишь того монаха? Присуще оно и мне, и проявляется ярче всего в моих рисунках. И тебе, пустившемуся на поиски меча. У всех у нас горит в душе, опаляя ее, пламя священного безумия,
А чтобы разгорелся этот огонь, вовсе не обязательно покорять Америку или по примеру святого Франциска Ассизского разговаривать с птицами. Зеленщик на углу тоже способен обнаружить в себе и проявить священный пламень безумия, если ему нравится то, что он делает.
Петрус сказал еще, что благодаря Голубой Сфере я сумел разбудить в себе
— Все, чему я научил тебя, включая и
И нет в жизни человека момента трудней, чем когда он видит Правый Бой, но чувствует, что не способен изменить жизнь и в схватку эту вступить. Когда случается такое, постигнутая мудрость идет не на пользу, а во вред тому, кто обладает ею.
Я вновь оглядел Фонсебадон. Быть может, все его жители — все разом и сообща — вдруг остро почувствовали настоятельнейшую потребность перемен. Не нарочно ли, не с умыслом ли привел меня сюда Петрус, чтобы именно здесь сказать мне это?
— Я не знаю, что происходит здесь, — ответил он. — Часто случается, что люди просто вынуждены принимать перемены, подстроенные судьбой, и я сейчас говорю не об этом. А о волевом акте, об осознанном и определенном желании восстать против всего того, что не дает нам удовлетворения в нашей повседневности.
