Дом толкователя

«Певца во стане русских воинов» («На поле бранном тишина…») и первая строфа баллады «Ахилл», в которой «античный колорит органично соотносился с героикой Отечественной войны 1812 г.» (Янушкевич: ??):

Тихо все… курясь, сверкает
Пламень гаснущих костров,
И протяжно окликает
Стражу стража близ шатров.

Возможно, что сочинитель исторической песни украсил традиционное повествование о солдатских невзгодах популярными литературными цитатами.

189

Жуковский писал государю, что с той минуты, как он стал наставником будущего царя, его авторство кончилось и он сошел с поэтической сцены: «Я перешел на другую, возвышенную, и, положив руку на сердце, могу сказать, что понимаю святость моего назначения <…> Теперь пишу для одного великаго князя <…> Теперь живу не для себя. Я простился со светом, он весь в учебной комнате великаго князя, и в моем кабинете, где я к нему готовлюсь <…> Чтобы вести такую жизнь, какую веду я, нужен энтузиазм, и его давала мне до сих пор высокая цель моя» (Жуковский 1902. XII, 19–20). Приведенные слова означают не отказ от поэзии, но ее преодоление, переход на новую, возвышенную, стадию: воспитание наследника престола. Свое развитие Жуковский понимает как восхождение. Более того, педагогическая деятельность представляется им как монашеское служение, питаемое чисто религиозным энтузиазмом. Перед нами «педагогический извод» позднеромантической концепции нравственного развития художника через самоотречение (сравните преломление этой концепции в «Портрете» Гоголя и его «Выбранных местах»; католическому самоотречению романтиков посвящена известная книга В. М. Жирмунского).

190

Библейская тема разрушенного и восстановленного града — одна из ключевых в символическом сознании Жуковского. Замечательно, что начатый печальным «Торжеством победителей» период завершился переводом счастливого «Элевзинского праздника» Шиллера, последней баллады Жуковского (январь 1833), в которой боги и поэты помогают человеку строить новый град: «И с торжественной игрою // Сладких лир, поющих в лад, // Вводят боги за собою // Новых граждан в новый град…» (Жуковский 1980: 199). Позднейшее переложение Жуковским Апокалипсиса (1850) завершается описанием явления нового града, светлого, как невеста.

191

Так же принципиально далек от оригинала в своем переводе шиллеровского стихотворения и Ф. И. Тютчев, включивший финальную сентенцию бал-лады в монолог провозвестницы-Кассандры: «Как уходят клубы дыма, // Так уходят наши дни! // Боги, вечны вы одни, // — Все земное идет мимо!» («Поминки», публ. 1851 [Тютчев: I, 261]). Думается, полемика здесь не столько с Шиллером, сколько с утешительным истолкованием Жуковского.

192

«Sagen von eincm Zuge Karls des grossen zum heiligen Grabe treten bereits im 10. Jahrhundert auf, und zwar in „Benedicti sancti Andrcae monachi Chronicon“ Kapitel 23. Der Sturm ist indes cine Erfmdung Uhlands. Dieser hal sich vielleicht von der Orientreise Karls in dem Vollsroman „Galien Restaure“ (s. die spatere Ausg. von Forster, Heilbronn 1880), den Uhland in Pris erstanden hatte (Tageb. 30), angeren lassen» (Uhland: 577).

193

В первой публикации этот стих звучал: «А Карл, все молча, у руля…» (Т. IV. С. 50).

194

В 1832–1833 годах Жуковский внимательно следил за политической периодикой. Прежде всего его привлекали «вопросы и проблемы европейской революции» (Янушкевич: 519). Как отмечает Жилякова, в дневниках Жуковского 1832–1833 годов «отчетливо выделяется тема общественного неспокойствия, вызванного европейскими революциями», «напряженное внимание к центру политического неспокойствия — к Польше» (Жилякова: 428). Напомним, что в его «европейских» дневниках 1820–1821 годов политическая тема практически отсутствовала, а история недавнего прошлого (Наполеоновские войны) представлялась в образе облаков — «ничтожных призраков… минувшей бури».

195

У самого Жуковского это плавание вызывает мысли о треволнениях жизни: «Сильный ветер в воскресенье и понедельник. <…> Понедельник: половина дня бурного, половина спокойного (сходство с жизнью)» (Жуковский: XIII. 319).

196

Один из кораблей русского флота носил имя императора. Именно на этом корабле Жуковский и попал в шторм летом 1832 года.