Берез, дубов и шелковиц, Между тюльпанов, роз душистых Ряды являются гробниц. <…> Идут к возлюбленным гробам С отрадной вестью воскресенья; И все — отверзтый светлый храм, Где, мнится, тайна Искупленья Свершается в сей самый час, Торжественный поющих глас, И братий на гробах лобзанье <…> И тихое гробов молчанье И соприсутственных небес Незримое с землей слиянье — Все живо, полно Божества… И верных братий торжества Свидетели, из тайной сени Исходят дружеские тени. И их преображенный вид На сладку песнь: «Воскрес Спаситель!..» Сердцам «воистину!» гласит, И самый гроб их говорит: Воскреснем! жив наш Искупитель! (Жуковский: I, 307–308) Эта гернгутерская литургия на открытом воздухе, как бы в самом храме природе, — прообраз заключительной части «Вадима», в которой героям открывается у могилы великого грешника таинство преображения искупленного мира:
О сладкий воскресенья час! Им мнилось: мир рождался! Вдруг… звучно благовеста глас В тиши небес раздался. <…> И некто, светел, в алтаре Простерт перед потиром, И возглашается горе Хвала незримым клиром. <…> И вдруг… все тихо! Гимн молчит; Безмолвны своды храма <…> Куда же?.. о священный вид! Могила перед ними; И в ней спокойно; дерн покрыт Цветами молодыми; И дышит ветерок окрест, Как дух бесплотный вея; И обвивает светлый крест Прекрасная лилея. Они упали ниц в слезах; Их сердце вести ждало, И трепетом священный прах Могилы вопрошало… И было все для них ответ: И холм помолоделый, И луга обновленный цвет, И бег реки веселый, И воскрешенны древеса С вершинами живыми, И, как бессмертье, небеса Спокойные над ними… (Жуковский 1980: II, 119–120)[66] Заметим, что интерес поэта к евангелическим братьям-гернгутерам, которые «служат сердцем Божеству, отринув мрак предрассужденья», был связан с его тогдашними поисками «живой», «непосредственной», «идущей из сердца веры», свободной от «бытовой „обрядовой“ религиозности» (см.: Проскурин: 118). В этом контексте особенно показателен слух о замысле Жуковского уехать к гернгутерам весной 1814 года после отказа Е. А. Протасовой в руке дочери — слух, опровергнутый самим поэтом в письме к Марии Андреевне Протасовой (Уткинский сборник: 152)[67]…
Бдение человека в ночи является темой идиллии «Деревенский сторож в полночь» (Из Гебеля) (1816) — очень важного для Жуковского стихотворения, недооцененного ни современными поэту читателями, ни позднейшими критиками и исследователями. Ночные блуждания сторожа — символическая картина бодрствующей души, предчувствующей близость разрешающего ее бремя часа. Проходя через ночное кладбище, сторож рассуждает:
<…> Разве там, Равно как здесь, не спят, не отдыхают От долгая усталости житейской, От скорби, радости, под властью Бога, Здесь в хижине, а там в сырой земле, До ясного, небесного рассвета? А он уж недалеко… Как бы ночь Ни длилася и неба ни темнила, А все рассвета нам не миновать. <…> Ах! Царь небесный, что за праздник будет, Когда последняя промчится ночь! Когда все звезды, малые, большие, И месяц, и заря, и солнце вдруг В небесном пламени растают, свет До самой глубины могил прольется, И скажут матери младенцам: утро! И все от сна пробудится; там дверь Тяжелая отворится, там ставень; И выглянут усопшие оттуда!..
