у мистера Брустера, вашего тестя, в должности камердинера. Из-за злополучного недоразумения я был уволен с этого поста, и теперь временно нахожусь без работы. «Как упал ты с неба, денница, сын зари!» (Исайя, XIV, 12).
— Знаешь, — сказал Арчи с восхищением, — типчик, что надо! Я хочу сказать, пишет он чертовски хорошо.
«Однако, дорогой сэр, у меня нет желания тревожить вас моими личными делами. У меня нет сомнений, что я буду пребывать в благополучии и что я не паду на землю, как малая птица. «Я был молод, и состарелся, и не видал праведника оставленным и потомков его просящими хлеба» (Псалтирь, XXXVI, 25). Пишу же я вам вот с какой целью. Быть может, вы вспомните, что я имел удовольствие как-то утром встретить вас в апартаментах мистера Брустера и мы имели интересную беседу касательно objets d’art мистера Б. Возможно, вы вспомните свой особый интерес к маленькой фарфоровой статуэтке. В помощь вашей памяти добавляю, что статуэтка, имеемая мной в виду, именно та, которую вы шутливо именовали Понго. Я сообщил вам, если вы помните, что в случае нахождения второй фигурки, пара приобретет огромную ценность. Рад сказать, дорогой сэр, что ныне это произошло и она выставлена на обозрение в Художественной галерее Бийла на Сорок пятой улице, где будет продана завтра на аукционе, каковой начнется в два тридцать с точностью до минуты. Если мистер Брустер пожелает присутствовать, я полагаю, он сможет без всякого труда приобрести ее за разумную цену. Признаюсь, я подумывал воздержаться и не извещать моего бывшего нанимателя об этом, но более христианские чувства возобладали. «Если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его: ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья» (К римлянам, XII, 20). Кроме того, должен признаться, я не вовсе свободен от мысли, что мой поступок в данном деле предположительно может привести к тому, что мистер Б. согласится забыть прошлое и восстановит меня в моей прежней должности. Однако я убежден, что могу предоставить это его добрым чувствам. Остаюсь с почтением к вам,
Люсиль захлопала в ладоши:
— Как чудесно! Папа будет очень доволен.
— Да, друг Паркер, безусловно, нашел способ пробудить в старине папочке любовь к своей личности. Вот если бы я мог!
— Но ты же можешь, глупенький! Он придет в восторг, когда ты покажешь ему это письмо.
— Да — из-за Паркера. И упадет он на шею старины Г. Паркера, не на мою.
Люсиль задумалась.
— Хотела бы я… — начала она и умолкла. Ее глаза вспыхнули. — Ах, Арчи, милый, у меня идея.
— Откупори ее.
— Почему бы тебе завтра не ускользнуть в Нью-Йорк, и не купить фигурку, и не сделать сюрприз папе?
Арчи ласково похлопал ее по руке. Ему было тяжко разрушить ее девичьи грезы.
— Да, — сказал он. — Но подумай, царица моего сердца! В эту минуту сдачи в набор я располагаю ровно двумя долларами пятьюдесятью центами в купюрах и звонкой монете, которые вырвал у твоего папочки сегодня днем. Мы играли по двадцати пяти центов лунка. Он выкашлянул их без всякого энтузиазма — правду сказать, с противным хрипом, — но они у меня. И это все, что у меня есть.
— Ничего. Можешь заложить вот это кольцо и мой браслет.
— Ну уж! Сдать в ломбард фамильные драгоценности?
— Всего на день-два. Конечно, как только ты заполучишь фигурку, папа вернет нам деньги. Да он дал бы тебе какую угодно сумму, если бы знал, для чего она требуется. Но я хочу сделать ему сюрприз. А если ты пойдешь к нему и попросишь тысячу долларов, не сказав, зачем они тебе нужны, он может и отказать.
— Может! — сказал Арчи. — Он может!
— Все складывается великолепно. Завтра Открытый гандикап, и папа давно его предвкушал. Он бы очень расстроился, если бы не принял в нем участия из-за поездки в город. Но ты сможешь тайком уехать, тайком вернуться, и он ничего не узнает.
Арчи взвесил:
— Как будто планчик — самое оно. Да, все признаки настоящего тру-ля-ля. Черт побери. Это самое настоящее тру-ля-ля! Конфетка!
— Конфетка?
— Ну, шоколадка, знаешь ли. Эгей! Тут еще постскриптум, а я и не заметил.
«P.S. Я был бы рад, если бы вы передали заверения в моем глубочайшем почтении миссис Моффам. Не откажите также сообщить ей, что нынче утром я случайно повстречал на Бродвее мистера Уильяма только что с парохода — он пожелал, чтобы я отправил вам его наилучшие пожелания, и сообщил, что он присоединится к вам в Брукпорте нынче же или завтра. Мистер Б. будет рад его возвращению».
Кто такой мистер Уильям? — спросил Арчи.
— Мой брат Билл, а то кто же? Я же тебе все про него рассказывала.
— А, да, верно. Твой брат Билл. Странно подумать, что у меня есть шурин, которого я никогда не видел.
— Видишь ли, мы поженились так внезапно! Билл был в Йеле.
— Бог мой! За что?
— Йель — это не тюрьма, глупенький, это университет.
— О, э, ну да.
— А потом он уехал в Европу попутешествовать для расширения кругозора. Обязательно повидай его завтра, когда будешь в Нью-Йорке. Ты его наверное найдешь у него в клубе.
— Не премину. Ну, возблагодарим доброго старину Паркера! Похоже, что я и правда достиг поворотного пункта моей карьеры и твой неприступный старый родитель начнет есть у меня из рук.
— Настоящая конфетка, да?
— Царица души моей, — сказал Арчи с восхищением, — это целый шоколадный набор!
Деловые переговоры по поводу браслета и кольца отняли у Арчи, когда он приехал в Нью-Йорк, столько времени, что он уже никак не мог навестить братца Билла до второго завтрака. Он решил отложить эмоциональную встречу братьев через брак до более подходящей минуты и направился к своему любимому столику в гриль-баре «Космополиса» подкрепить силы перед напряжением аукциона. Как обычно, Сальваторе уже парил вокруг, и он заказал спасительный бифштекс.
Сальваторе был смуглым зловещего вида официантом и обслуживал в числе прочих столик в дальнем конце гриль-бара, за который обычно садился Арчи.
Первые недели Арчи в беседах с ним ограничивался исключительно меню и его содержанием, но постепенно в них начала вторгаться личная нота. Даже до войны, до ее демократического воздействия, Арчи был начисто лишен чопорной сдержанности, характерной для многих британцев; а уж после войны он в каждом встречном и поперечном видел родного брата. И давно из дружеской болтовни он узнал абсолютно все о родном доме Сальваторе в Италии, о лавочке его матушки, в которой она торговала табачными изделиями и газетами где-то на середине Седьмой авеню, и еще сотни всяческих глубоко личных подробностей. Ближние пробуждали в Арчи ненасытное любопытство.
— Прожаренный, — сказал Арчи.
— Сейр?
— Да, бифштекс. Прожаренный в меру, без крови, знаете ли.
— Слушаю, сейр.
Арчи внимательно вгляделся в официанта. Голос его был глухим и печальным. Конечно, никто не ждет, чтобы официант просиял и испустил три громовых «ура!» только потому, что вы заказали прожаренный в меру бифштекс. Тем не менее что-то в тоне официанта встревожило Арчи. Что-то свербило Сальваторе. Была ли это просто ностальгия, тоска по утраченным прелестям родного солнечного края, или же с ним стряслось что-то более реальное, установить можно было только путем расспросов. И Арчи пошел этим путем.
— В чем дело, малышок? — сказал он сочувственно. — Вас что-то гнетет?
— Сейр?
— Я говорю, что вас, по-видимому, что-то гнетет. Так в чем беда?
