чтобы, когда начнется швартовка, грянуть марш; все ближе и ближе причал, от которого мы ушли восемь месяцев назад, и ближе родная земля, о которой столько думано-передумано за бессонные ночи на разных широтах… Я стоял на мостике, было такое впечатление — где-то за спиной оставался, вращаясь, шар земной со своими морями и океанами, островами и континентами, населенный разными людьми, со своими страстями и обычаями, со своими радостями и невзгодами; люди копали землю, срывали бананы, гремели металлом в портах, мчались на автомобилях, растирали в ладонях зерно, целовались на перекрестках улиц, рвали струны гитар, кромсали ножами рыбу, играли в теннис и крокет, они делали свои дела и развлекались, — земной шар, и он вдруг спрессовался, стал маленьким, крохотным по сравнению с тем огромным, что ожидало меня впереди, и порт, который прежде виделся мне точкой на карте, вдруг необычайно вырос — это был берег, тот самый берег, к которому так давно стремился я в мыслях своих, и он был во много раз шире и просторней для меня, чем вся планета, хотя на самом деле был только частицей ее… И вот уж грянул оркестр, капитан подавал команды, а на причале стояла толпа, женщины поднимали на руки детей, махали нам платками, косынками, шапками, а был серенький день, моросил мелкий дождь, но никто его не замечал, казалось, над портом сияло солнце, но так всегда кажется, когда пристаешь к родной земле.
— Сначала поедем к нам, ты оставишь вещи, — сказала Ира, — потом на могилу отца.
Она все знала, а я думал в пути — мне придется ей первому принести эту тяжелую весть, и подбирал слова, какие я должен буду сказать ей. Эти слова мне казались ничтожными, и, отчаявшись, я подумал, что решу на месте, как ей сообщить.
Она долго ждала на причале. Я уже кричал ей, чтобы пошла, укрылась где-нибудь или приходила бы часа через два: ведь когда прибывает судно в порт, то торопятся только моряки, а таможенникам, медикам, представителям пароходства спешить некуда, у них рабочий день, и они спокойно делают свои дела, забывая о том, как давно мы не были дома. Но Ира не ушла с причала, она так и ждала, на этот раз в длинной оранжевой куртке, и, когда я наконец сошел, она решительно подошла ко мне и, словно мы с ней и в самом деле были близкими людьми, не обращая ни на кого внимания, поцеловала меня в губы и сказала:
— Здравствуй, Костя. Я тебя ждала.
Мы вышли из порта, взяли такси и поехали улицами города. Было еще начало марта, мокрый асфальт освобождался от снега, но в парках и скверах у комлей деревьев лежали его томные грудки. Я жадно оглядывал дома и витрины и видел новые вывески, читал названия незнакомых фильмов, что шли сейчас в кинотеатрах, а местами и не узнавал улиц: на них стояли новые дома, и эти дома мне казались чужими. Ира не мешала мне, она сидела молча.
Остановились в старой части города, возле серого кубообразного здания, и я подумал: наверное, и не бывал прежде ни разу в этом тихом переулке. Мы выгрузились, поднялись на лифте, Ира открыла двери своим ключом, и, когда мы вошли, в теплую прихожую, где пахло шубами, кофе и пирогами, Ира крикнула:
— Ма! Мы здесь!
Из комнаты вышла к нам невысокая женщина, на ходу снимая передник и вытирая о него руки, и, когда она приветливо посмотрела на меня, я удивился — как была похожа эта женщина на мою маму. Такие же большие серые глаза и темные волосы с сединой, они и уложены были так же, как любила это делать мама, — волнистые с правой стороны и чуть приглаженные с левой, только у мамы не было таких резких складок возле уголков рта и этой продольной морщинки на высоком лбу.
— Александра Петровна, — сказала она мне, протягивая руку. — А про вас я все знаю, Костя…
Вот какая она была, эта женщина, что ушла от Луки Ивановича, не выдержав одиночества, а может быть, и полюбив другого человека. Но у меня не было к этой женщине в душе ничего плохого, теперь я знал, как сложно все в каждой человеческой судьбе, и что судить ее другой жизнью никогда нельзя. И она, эта невысокая женщина, смотрела на меня с добром.
— Проходите, Костя. Не стесняйтесь, — сказала она.
А я и не стеснялся, я сразу почувствовал себя легко, словно и прежде бывал в этом доме. Ира взяла меня за руку и повела в комнату. Здесь было уютно и чисто и, что сразу бросалось в глаза, много цветов: зеленый плющ полз по стенкам, рядом с окном на столике стояло множество кактусов, а на полу неподалеку от балконной двери — ящичек, где были уложены красивые камни, и меж ними вздымали стебли неизвестные мне растения. Я вспомнил, что отец Иры биолог, может быть, он даже ботаник, и поэтому в доме столько зелени.
— Садись, где хочешь, — сказала Ира, указывая на стулья, стоящие вокруг стола. — Сейчас тебя пирогами с грибами будем угощать. Это у нас дома умеют. Специально так грибы с осени закатываем, чтоб их можно было весной жарить. А потом, мама сказала, что наши моряки, когда приходят домой, то на грибы набрасываются и еще на селедку… Мы тебе и водки купили. Ты выпьешь?
— Не хочется, — сказал я.
— Вот те раз! А все говорят: моряки это очень любят, потому что им в плавании нельзя.
Я засмеялся, сказал:
— А ты здорово обогатилась знаниями о моряках!
— Ну а как же, я все-таки дочка капитана!
Дома у себя она была совсем не такой, как на «Перове», вернее, какой появилась у нас. Нет, ее нельзя было назвать строгой, когда она и в этот раз сняла очки, то открылись веселые, играющие зелеными искорками глаза, с ней мне было легко и просто. И еще — ей очень шел серенький, из шерсти, но сделанный под «джинсовый» костюм.
Пришла Александра Петровна, принесла тарелки с кусками пирога и селедкой и, конечно же, с черным хлебом, по которому я действительно соскучился, и Ира тотчас пожаловалась:
— Ма! Он не хочет пить.
— Как же так, — огорчилась Александра Петровна. — Сегодня надо, сегодня и я с вами…
И мы все-таки немного выпили, а потом втроем ели пироги и, я уже не помню почему, много смеялись, и, когда мы с Ирой собрались уходить, Александра Петровна сказала:
— Жаль, что Бориса Сергеевича нет. Он был бы рад вас увидеть, Костя. Он сейчас в Новосибирске, они там какой-то эксперимент заложили…
…Мы долго шли влажной дорожкой кладбища. Дождь уже прошел, и в серых облаках появились голубые просветы. Мы шли мимо высоких старых лип, стволы и темные ветви их блестели, а внизу лежал пористый снег, и пахло почему-то свежими огурцами, и этот уже было утраченный в моей памяти запах отдался радостью узнавания, и тогда я на какое-то мгновение забыл, в каком печальном месте мы находимся, а только увидел деревья, черные оголенные ветви, голубые просветы, весь этот пейзаж ранней весны на земле, и только сейчас впервые по-настоящему осознал — я на берегу…
Мы прошли к дальнему углу кладбища, здесь возвышалась небольшая могила. На ней не было памятника, и черная земля вперемешку с песчаником немного осела, стоял только столбик со звездой и якорем, и была надпись: «Капитан Лука Иванович Кунцев». Я знал: нужно, чтобы прошел год, и тогда только можно будет привести в порядок могилу, но все равно этот неухоженный холмик земли вызывал во мне тоску, хотелось украсить его, но мы лишь положили рядом со столбиком несколько веточек мимоз, которые купили в ларьке у входа на кладбище.
— Вот как случилось, — тихо сказала Ира. — Только нашла его и потеряла.
Она вся съежилась, и плечи ее при этом сделались беспомощными. Мне захотелось защитить их, я обнял ее, она тут же прижалась ко мне и заплакала. Она плакала тихо, не всхлипывая, и так мы стояли с ней вдвоем возле этой могилы, и мне не верилось, что он там лежит.
«Капитан Лука Иванович Кунцев» — было написано черной краской на дощечке, и это была правда, потому что большую часть своей жизни он действительно был капитаном, день и ночь, ни на минуту не покидая вахты. Он был обыкновенным капитаном — я правильно сказал об этом художнику на пароходе, — он не открывал ни новых земель, ни новых линий, ни морских дорог, он водил трудовые, рабочие пароходы,
