Теперь он должен объяснить, почему пришел к Нестерову, как только оказался в городе. Дело в том, что когда он лежал в госпитале, то дал себе слово — обязательно найдет Нестерова, потому что считает себя перед ним виноватым; в экипаже не знали второго помощника, а он знал, они вместе учились в мореходке и вместе прежде плавали; он знал, что Нестеров хороший моряк, но он первым назвал его трусом, когда тот отказался пойти вместе с ними в море из-за неправильной загрузки…
Он не должен был так называть Нестерова, теперь он знает это твердо, и потому пришел к нему принести свои извинения.
Он еще выпил водки, после этого долго кашлял, и мать спросила его: «Куда же вы теперь пойдете работать?» Он удивился: как это «куда»? Он пойдет в «кадры», а там его определят на пароход, вот только немного подлечится, ему обещали путевку в санаторий…
— Понимаешь, — сказал он на прощанье, — самое смешное: я не верил, да и все не верили и когда образовался большой крен, и когда дали SOS и уж в шлюпку сели, а казалось — это не всерьез… Странно, что можно так не верить.
И все же к Нестерову в экипаже относились не очень хорошо; вроде он поступил так, как должен был поступить, но… Мне это трудно объяснить. Я думал поначалу: к нему так относятся потому, что за ним невольно стоят тени погибших, хотя на нем и нет вины, но они стоят, и ничего с этим не поделаешь. Но постепенно это объяснение меня перестало устраивать, и я начал мучиться вопросом: почему же все-таки недолюбливают этого человека?
Я пожалел его после разговора с капитаном, положение у него действительно было безвыходное: хочешь не хочешь, а расставаться с крокодилом надо. Сразу же после вахты я сходил к первому помощнику Виктору Степановичу, честно ему все рассказал и попросил его в Окленде дать нам машину морского агента, чтобы мы отвезли крокодила в зоопарк; видимо потому, что я еще ни разу ничего не просил у первого помощника, он тут же согласился.
— Хорошо, — сказал он, — только имейте в виду: у нас в Окленде интересная экскурсия. Ее подарило нам общество «Новая Зеландия — СССР». Постарайтесь успеть.
Я пообещал.
Едва мы ошвартовались, я нашел Нестерова и сообщил, что машина морского агента ждет нас на причале.
— Буду готов через пятнадцать минут, — сказал он.
Я вышел на палубу, здесь приятней было ждать, чем в каюте. Город начинался тут же, возле порта, и так же, как в Сиднее, вокруг гавани вздымались новые высотные дома, а дальше разбегались небольшие домики, укрытые зеленью; и все же это был иной город, не австралийский, это заметно было не только по деревянным домам, но и все здесь было скупее и графичнее… Когда через пятнадцать минут я спустился к синему «форду» агента, то увидел возле него Нестерова с сумкой, а рядом с ним Нину.
— А ты как? — спросил я.
— Мне разрешил первый, — спокойно ответила она.
— Тогда уж надо было и Юру…
— У него пассажиры, — ответила Нина и решительно открыла дверцу машины.
Шофер попался нам лихой, он погнал машину на серьезной скорости, делая резкие виражи на перекрестках, и мимо мелькали бесконечные витрины, зеленые лужайки, стволы деревьев, и так мы поднимались все выше и выше, пока не взлетели на вершину горы, и отсюда как бы распахнулся весь город: бесконечные ряды деревянных домиков уходили так далеко, что терялись где-то в сизом тумане, в котором едва приметными очертаниями выступали синие холмы, а с другой стороны открывалась тихая гладь залива; так же стремительно мы скатились вниз и остановились у каменных ворот, где буйно цвело ярко-фиолетовыми султанами незнакомое мне дерево.
Нестеров взял сумку и попросил нас обождать; я было поднялся за ним, но он жестом показал мне, чтоб я сидел, а сам скрылся за воротами; наверное, он не хотел, чтобы мы участвовали в переговорах. Он ушел, а я задумался: а вдруг не примут его крокодила, тогда что нам с ним делать? Назад на пароход не понесешь. Сабуров не шутил.
Наверное, это нелегко понять, как можно полюбить крокодила, вот про собаку понятно, а про крокодила нет, а между тем он более древнее животное; говорят, ему сто пятьдесят миллионов лет, и за это время он, безусловно, накопил житейской мудрости не меньше, чем собака… Нестеров вернулся довольно быстро, вид у него был потерянный, и я понял: крокодила приняли без всяких осложнений.
Нестеров сел рядом с Ниной, и, как только двинулась машина, я увидел, как Нина дотронулась до его руки длинными пальцами, нежно и успокаивающе дотронулась, и посмотрела на Нестерова так, словно хотела взять на себя все бремя его печали; я никогда не видел у нее такого взгляда… Вот какой у нас пароход: можно плавать на нем месяцами, жить по соседству с друзьями и многого не знать о них.
Мы не опоздали на экскурсию: сели в автобус, и нас сразу же повезли за город. Широкое шоссе было свободно, по нему редко двигались машины, и мы промчались мимо придорожных кофеен и таверн, мимо рекламных щитов фирмы «Тип-топ», торгующей мороженым, мимо бесконечных холмов, по которым брели отары овец и стада черных безрогих коров — «скот движется, не поднимая головы», — мимо деревянных почти одинаковых двухэтажных домиков фермеров; мы мчались по этой звенящей и прозрачной от невероятной чистоты воздуха стране, и я не спускал глаз с Нины и Нестерова, я думал: «Что у них?..» Мне надо было отвлечься, мне надо было поразмыслить о чем-нибудь другом, и я пытался слушать рассказ, который звучал из динамика, вмонтированного надо мной в подволок автобуса…
…И тогда решили: нужен монумент, который отразил бы дух народа, трудом своим возделавшего землю, очистившего ее от зарослей и камней под пастбища, тем, кто построил дома и города, прорыл угольные шахты и проложил дороги, но никто не отозвался на зов людей, решивших это, и тогда поняли: они все так много работали и так много заботились только о трудах своих, что не успели обучить настоящему искусству ни одного скульптора, и пригласили художников из других стран. Приехало четверо: японец, канадец, американец, мексиканец; все они были отличными мастерами, имена их обрели законную славу на весь мир. Сначала они месяц ездили по стране, а потом им дано было право выбрать для скульптуры материал. Японец выбрал гранит, канадец — дерево, американец — металлолом, мексиканец — крашеные трубы. Ровно через четыре недели они должны были показать свои работы и потому сразу же уединились в мастерских и трудились там, не общаясь друг с другом. И наступил день смотра. Сначала пришли к японцу. То, что сделал он, было величественно и красиво: ломаные гранитные ступени вели вверх, и там, словно рушились здания, падали каменные кубы, они как бы обваливались вниз, угрожая разбить твердый гранитный шар, но это была только угроза — шар сверкал и был неприступен! Японец так и назвал свой монумент: «Открытый камень». В мастерской канадца увидели большое деревянное колесо и много других, более мелких, устремленных вперед, словно летящих по поверхности большой реки, — таким казалось отполированное до медового блеска бревно, что служило основанием скульптуры; смолой пахло от дерева, и этот монумент назывался «Колесо».
Американец удивил всех огромной железной конструкцией.
У этой скульптуры не было названия, и на нее можно было смотреть бесконечно, потому что от преломления солнечных лучей на поверхности металла в глубине этой конструкции возникали силуэты зданий, пароходов, поездов, самолетов, машин или профили человеческих лиц.
Мексиканец назвал свою скульптуру «Сигнал»: цветные трубы на широкой бетонной площадке были расположены так, будто отбивали веселый свободный танец. Это была радостная, легкая скульптура… И когда посмотрели работы этих четырех мастеров, то им сказали, что они создали замечательные произведения и, конечно же, в странах, где они живут, обрадуются этим шедеврам, а и Новой Зеландии так и нет до сих пор монумента, отражающего душу народа; но, может быть, скоро появится…
