короля, Анн де Жуайёз и Жан-Луи де ля Валетт. Их обоих современники называли «архиминьонами», оба поднялись выше своих предшественников и получили титул герцога (де Жуайёз и д’Эпернон). Отношение короля к этим фаворитам, которых он иногда называл «мои братья», пожалуй, лучше всего выразил тосканский посланник Кавриана, который в 1586 году так прокомментировал их военный успех: «Отец очень радуется, видя, как оба его приемных сына доказывали свои достоинства» [315] .
Однако были и менее лестные отзывы о наклонностях интимных друзей короля. Так, известный поэт и историк своего времени Агриппа д’Обинье в работе «Католическая исповедь сьёра (владетеля) де Санси» писал об одном из своих знакомых, попавших неожиданно в милость к королю: «Этот бедный юноша питал отвращение к таким (!?) гадостям и в первый раз пошел на это по принуждению. Король приказал ему взять книгу из сундука, и когда тот нагнулся, Великий Приор и Камиль (прозвища двух любимцев короля — Антуана де Силли, графа де Рошпо, и кавалера Сальвати) прищемили ему крышкой поясницу. Это называлось у них „поймать зайца в силок“. Вот таким-то образом его и принудили силой к этому ремеслу».
И вслед за Агриппой д’Обинье Ги Бретон продолжает так: «Будучи эклектиком, король обращал свои вожделенные взгляды не только на юношей благородного происхождения. Ему случалось млеть при виде рабочего, вызванного во дворец для ремонта. Так, однажды, большое впечатление на него произвел некий обойщик. „Увидев, как он чинил в зале подсвечники, стоя на высокой лестнице, — рассказывает д’Обинье, — король так в него влюбился, что расплакался“» [316] .
Однако уже историк Мишле предостерегал от негативного отношения к миньонам. Хотя их и называли «министрами сладострастия» короля, вероятно, что поведение короля, и без того очень странное, обрастало слухами, оскорблениями и всяческими полуправдами, превращая очень экзальтированного и в значительной мере платонического монарха (по всей видимости, склонного наслаждаться зрелищем эротических, возбуждающих игр, хотя бы втайне) в чудовище подлинного разврата.
Напротив, известно и другое: «с самого первого посещения монастыря паулинок в январе 1583 года Генрих все больше и больше удалялся от мира. За монастырскими стенами он чувствовал себя прекрасно и был рад тому, чем довольствовались сами монахи» [317].
Увы, подобное благочестие не находило понимания ни у Екатерины Медичи, ни у его подданных.
Они совершенно терялись в догадках, не зная, чего в следующий раз ждать от такого государя, и начинали опасаться его причуд. Что в них было правдой, что игрой? Что рисовкой, а что подлинным чувством? «Даже папа не одобрял поведения Генриха, которого современники называли иногда королем-монахом» [318] . Что ж, страсти порой находят весьма своеобразное выражение, и пороки могут соседствовать с благочестием, даже искренним, легко воспламеняемые им и питающие его у натур страстных и экзальтированных (но весьма склонных подчас переходить от чувственного к платоническому и обратно, тем самым словно удовлетворяя тайную потребность своей природы. «Что я люблю, я люблю до конца», — говорил король. Словом, Генрих был необычным ребенком в своей семье. «Однако на протяжении столетий никто не желал признать этого» [319].
Глава 9 Смерть Екатерины Медичи и конец династии Валуа
Теперь угроза трону исходила не только от протестантов или Бурбонов, но и от Священной Лиги, и ее реальность удвоила энергию уже далеко не молодой Екатерины Медичи. Королева- мать стремилась помирить герцога де Гиза с королем и тем сохранить корону для своего сына. Ее видели путешествующей между лагерями сражающихся, и она всюду говорила, что цель ее путешествий одна — установление прочного и долгожданного мира. Убежденная, что только примирение способно отвратить бурю, она как никогда была любезна с герцогом. Все было хорошо для того, чтобы обезоружить гнев лигёров [320]. Ее ловкость была столь велика, а умение вести переговоры столь совершенно, что она все-таки вынудила «Меченого» (Le Balafre) [321] отправиться с нею в Шартр, к королю. Там, в присутствии герцога, кардиналов Бурбона и Гиза, а также герцогини де Немур и принца Жуанвильского, она держала речь, прося Генриха III, к тому времени бежавшего из столицы, вернуться в Париж. Говорят, монарх не внял ее просьбе, и тогда она заплакала и произнесла: «Как, сын мой, что будут думать после этого обо мне и о вас?
Возможно ли, чтобы вы так изменили своей природе, всегда заставлявшей вас легко прощать своих недругов?» Но Генрих промолчал. Раздраженный громкими приветствиями и аплодисментами, которыми всюду встречали «Меченого», он с трудом скрыл свой гнев и строго запретил слугам и офицерам своего дома наносить визиты герцогу.
Однако многие, не решаясь наносить визиты герцогу днем, продолжали навещать его ночью, а капитаны кварталов (главы ополчения вооруженных горожан) предлагали ему свою охрану и помощь, зная, что против него «что-то готовится».
Екатерина Медичи не переставала повторять своему сыну, что в отношении Гиза следует применять мягкость, а не силу, ибо сила в настоящее время на его стороне. И король, тайно готовивший свой реванш, подчинился совету матери и назначению Лё Балафрэ генерал-лейтенантом королевства. Подписанным в Шартре союзным эдиктом от 1 июля 1588 года король клялся не складывать оружия вплоть до полного уничтожения еретиков и повелевал своим подданным принять подобную же присягу, поклявшись в верности делу Лиги. Для разрешения спорных вопросов были созваны Генеральные штаты в Блуа, где и произошло давно задуманное Генрихом III убийство Генриха Гиза и его брата.
22 декабря 1588 года после совместной мессы между королем и Генрихом Гизом вспыхнула жестокая ссора. «Гиз дошел до того, что заявил, что если бы Генеральные штаты не были созваны, то он бросил бы вызов и убил всех тех злых людей, которые порочили его в глазах короля» [322] , ведь везде только и говорили о похищении государя, подготовленном Гизом. Даже добавляли, что сестра Гиза — мадам де Монпансье, заявила своему брату-кардиналу, что готова выстричь монашескую тонзуру на голове Генриха Валуа…
Король больше не сдерживал своей ярости. В ночь с 22 на 23 декабря мать герцога, мадам де Немур, послала предупредить своего сына, что король собирается его убить на следующий день. Он только посмеялся над этим. Излишняя самонадеянность его и сгубила. «23-го, в восемь часов утра, когда король пригласил его к себе в кабинет для разговора, на герцога напали гвардейцы из числа „Сорока пяти“ и нанесли ему множество ран кинжалами. В тот самый момент, когда происходила эта поспешная казнь, восемь родственников Гиза и главные лигисты были задержаны и заперты под охраной в замке Блуа.
На следующее утро кардинал де Гиз был зверски заколот алебардами, его тело бросили рядом с телом брата, оба трупа разрубили на куски и сожгли в камине замка, чтобы позже им не поклонялись, как мученикам…» [323]
Отдавая приказ своим «Сорока пяти» на убийство Гиза, король велел им не шуметь, поскольку ниже этажом спокойно спала королева-мать.
Когда же герцог отдал Богу душу, Генрих тут же поторопился спуститься к ней: «Мадам! — воскликнул он, — теперь я единственный король в этом королевстве, у меня нет больше соперника и компаньона! Король Парижский [324] мертв!» Екатерина была потрясена. «Что! Сын мой, — едва придя в чувство, глухо промолвила она, — вы велели умертвить герцога де Гиза? А вы предвидели последствия этого? О! Лучше бы вы никогда не становились королем!.. Отличный удар! Но как вы сможете выпутаться!» Присутствовавший при этой сцене врач королевы отмечал: «Она чуть было не умерла от ужасного горя». И в самом деле, тому были немалые основания. Могучей и страшной опоре трона, роду герцогов де Гизов, был нанесен смертельный удар.
«Я вижу, как он стремительно несется навстречу гибели, и боюсь, как бы он не потерял жизнь, душу и королевство», — мрачно повторяла Екатерина.
