последняя мысль была, конечно, обо мне и нашем малютке, а последним утешением явилось сознание: 'Я исполнил свой долг и даже более того: я добровольно пошел умирать за отечество'.
– Мы разбиты, – мрачно повторил мой отец, опускаясь на садовую скамью возле меня.
– Значит, все тяжкие жертвы были напрасны, – прибавила я, вздыхая.
– Жертвам этой войны можно позавидовать: они не видят нашего унижения. Но мы опять ополчимся, хотя теперь, как говорят, дело клонится к заключению мира.
– Ах, дай-то Бог, – перебила я. – Для меня, несчастной, конечно, уж поздно… но зато уцелеют тысячи других.
– Ты вечно думаешь о себе и об отдельных личностях; между тем, здесь идет вопрос о нашей родине.
– Да разве она не состоит из отдельных людей?
– Дитя мое, империя, государство живет более продолжительной жизнью, чем индивидуумы; исчезают поколения за поколением, а оно развивается дальше: приобретает славу, величие, могущество, или же клонится к упадку и гибнет, если допустит другия государства одолеть себя. Поэтому, важнее и выше всего, к чему должен стремиться каждый отдельный человек, за что он должен быть готов во всякое время сложить свою голову, – именно существование, величие и благоденствие государства.
Эти слова я старательно запечатлела в своей памяти, чтобы в тот же день занести в свой дневник. По-моему, они в сжатой и сильной форме выражали то, что я почерпнула в годы ученья из исторических книг, но что в последнее время – с выступления Арно в поход – было вытеснено из моего сознания пересилившим все отвлеченные идеи чувством страха и жалости. Мне хотелось снова уцепиться, как можно крепче, за старые устои, чтобы почерпнуть утешение и безропотную покорность в той мысли, что мой ненаглядный муж пал в войне за великое дело, что мое горе сливалось воедино с этой высокой целью. Добрая тетя Мари утешала опять-таки на свой лад. – Не плачь, милое дитя, – говорила она обыкновенно, заставая меня в слезах. – Не будь так себялюбива, не убивайся о смерти того, кто наслаждается теперь вечным блаженством. Он на небесах и благословляет тебя оттуда. Ты и не заметишь, как промелькнуть каких-нибудь несколько лет земной жизни, после чего вы опять будение вместе, и Арно встретит тебя в полном блеске славы. Для людей, павших на поле брани, уготованы лучшие небесные селения… Блаженны те, кого призовет Господь во время исполнения священного долга. Пострадавший воин стоит ближе всего к мученику за веру Христову по своей заслуге.
– Значит, мне нужно радоваться, что мой Арно…
– Радоваться… нет. Так много нельзя от тебя требовать. Но ты должна с покорностью Провидению переносить свое горе. Это испытание, ниспосланное тебе от Бога, чтобы просветить и укрепить в вере для твоего же блага.
– Следовательно, ради того, чтоб просветить меня, Арно был обречен…
– Не ради этого, конечно. Но кто может уразуметь неисповедимые пути Провидения? Я, по крайней мере, не берусь за это.
Доводы тети Мари постоянно вызывали меня на возражения, однако в глубине души мне было отрадно верить, что мой дорогой усопший получил награду в горнем мире за свое самопожертвование и что его память на земле окружена лучезарным ореолом геройской доблести. С каким торжественным, хотя и грустным чувством присутствовала я на печальной церемонии, происходившей за день до нашего отъезда из Вены в соборе св. Стефана. Служили панихиду по нашим воинам, павшим на полях Италии. Посреди церкви воздвигли высокий катафалк, окруженный сотнями зажженных восковых свеч, украшенный военными эмблемами: знаменами и оружием. Стройно раздавались с хор трогательные звуки реквиема, превосходно исполняемого капеллой, а присутствующие – по большей части женщины в глубоком трауре – почти все громко рыдали. И каждая из нас оплакивала не только свою потерю, своего покойника, но и всех прочих, кого постигла та же участь. Ведь все они вместе – бедные, храбрые собратья по оружию – отдали за нас, т. е. за честь своей нации, свою молодую цветущую жизнь. На торжественную панихиду собрались все остававшиеся в Вене военные: генералы, офицеры; в глубине собора стояли выстроенные части войск, и все эти люди были готовы последовать за своими павшими товарищами без колебания, без ропота и боязни… С облаками фимиама, под звон колоколов и звуки органа, возносилась к небу общая молитва, как богоугодная жертва, орошенная слезами глубокой скорби, и, конечно, она достигла престола Всевышнего, а Небесный Отец в своей благости отпустил земные прегрешения тем, ради которых был воздвигнут этот катафалк.
Так думала я в то время; по крайней мере, такими словами описано печальное торжество в красных тетрадках.
Недели две спустя после известия о поражении под Сольферино, мы узнали о том, что в Виллафранке идут прелиминарные переговоры о мире. Мой отец лез из кожи, стараясь убедить меня, что только политические соображения великой важности принуждают нас к подобному исходу войны. Я отвечала ему, что мне во всяком случае будет приятно, когда наступит конец бесчеловечной резне, но мой добрый старик не унимался и все приводил различный извинения такому обороту дел.
– Ты не думай, чтобы мы струсили. Хотя со стороны и кажется, будто Австрия идет на уступки, но мы не роняем своего достоинства и знаем, что делаем. Если б вопрос касался нас одних, мы не посмотрели бы на маленькую неприятность под Сольферино и не положили бы оружия. О нет, еще долго этого бы не случилось. Нам было достаточно двинуть еще один армейский корпус в Италии, и неприятелю пришлось бы снова очистить Милан… Но видишь, Марта, тут идет дело о всеобщих интересах и принципах. Мы отказываемся продолжать войну, чтобы не навлечь беды на другие итальянские княжества, на которые точит зубы атаман сардинских разбойников вместе со своим подлым союзником, злодеем Бонапарте. Эти вандалы угрожают Модене, Тоскане, где, как тебе известно, царствуют династии, родственные нашему императорскому дому; мало того, они готовы восстать даже против Рима и папы. Если же мы временно уступим Ломбардии, нам останется Венеция и мы можем оказать поддержку южно-итальянским государствам и папскому престолу. Теперь тебе должно быть ясно, что только из чисто политических соображений и в интересах европейского равновесия…
– Да, отец, – перебила я, – мне это совершенно ясно. Но вот было бы хорошо, если б мы руководствовались теми же соображениями еще до Мадженты?
И у меня вырвался тяжелый вздох.
Желая переменить разговор, я указала на кипу книг, полученных из Вены.
– Посмотри, папа, книгопродавец прислал нам на просмотр новые издания. Между прочим, тут есть только что появившееся в печати сочинение одного английского естествоиспытателя, некоего Дарвина: 'Происхождение видов'. 'The Origin of Species'. Книгопродавец сообщает в письме, что это в высшей степени интересная вещь и способна создать эпоху в науке.
– Ах, что она там болтает! Ну, кто в такое важное время, как настоящее, может заниматься подобной дребеденью! Какое мировое открытие, создающее эпоху для человечества, может заключаться в книге; о различных видах растений и животных! Вот конфедерация итальянских государств и гегемония Австрии в германском союзе – дело другое; это важные события, которые будут играть роль в истории еще долго, долго после того, как эта книга английского писателя будет уже давно позабыта. Запомни мои слова.
И я запомнила.
II.
I.
Прошло четыре года. Моим обеим сестрам теперь уже взрослым девушкам, семнадцати и восемнадцати лет – наступила пора представиться ко двору. По этому поводу и я решила возобновить свои прерванные выезды в свете. Время сделало свое дело и постепенно утолило мое горе. Отчаяние мало по малу перешло у меня в печаль, печаль в грусть, а грусть в апатию, которая в свою очередь сменилась воскресшей любовью к жизни. Проснувшись в одно утро, я пришла к убеждению, что у меня еще много данных на личное счастье: двадцати трех лет, красивая, богатая, свободная, мать прелестного мальчика, член любящей семьи – разве этого мало для того, чтоб быть вполне довольной?
Быстро промчавшийся год моей супружеской жизни казался мне теперь каким-то сном. Конечно, я была без ума от своего очаровательного гусара, и мой любящий нежный муж сделал меня счастливой; разлука с ним причинила мне страшную печаль, а его смерть – жестокое горе, но все это уже миновало. Любовь к нему не настолько срослась с моей душою, чтобы я не могла перенести удара; для этого наш супружеский союз длился слишком короткое время. Правда, мы взаимно обожали друг друга, как влюбленные, но слиться воедино умом и сердцем, соединиться неразрывными узами взаимного уважения и дружбы, как другие супруги после долгих лет сожительства, мы еще не успели. Очевидно, Арно не ставил меня выше всего на свете, иначе он не пошел бы добровольно на войну, когда ничто не принуждало его к этому: их полк так и не был двинут на театр военных действий. Кроме того, в последние четыре года я стала другою: умственный кругозор мой значительно расширился; я приобрела познания и взгляды, о которых не имела понятия при своем выходе в замужество, и которые – о чем я могла ясно судить теперь – были чужды и моему Арно. Таким образом, если б он воскрес, между нами едва ли воцарилась бы полная душевная гармония.
Но как произошло со мной подобное превращение? А вот как. Прошел первый год моего вдовства; отчаяние – первая фаза – перешло в печаль. Но это было еще тяжелое состояние; горе глубоко затаилось в моем сердце. О возобновлении светских знакомств я не хотела и слышать, намереваясь посвятить всю жизнь воспитанию сына. Никогда больше не называла я мальчика ни Руру, ни капралом; время ребяческих забав влюбленной четы со своим ребенком миновало бесвозвратно. Теперь он был для меня 'мой сын Рудольф', центр всех моих стремлений, надежд, предмет беззаветной материнской любви. Желая сделаться для него впоследствии хорошей учительницей или, по крайней мере, быть в силах следить за его занятиями, иметь с ним общие умственные интересы, я старалась приобрести сама как можно больше знаний. К тому же, чтение было единственным развлечением, какое я себе позволяла, и таким образом я снова принялась за книги в библиотеке нашего замка. В особенности мне хотелось заняться своим любимым предметом – историей. В последние годы, когда война потребовала от
