V.
Торжественная, чопорная, снотворная церемония – так охарактеризовал мой отец свой предстоящий обед. То же самое сказала бы и я, если б не один гость, ожидание которого заставляло меня так странно волноваться.
Барон Тиллинг явился перед самым обедом; я успела обменяться с ним только двумя-тремя словами, когда он здоровался со мной в гостиной, а за столом мне пришлось сидеть между двумя седыми генералами так далеко от него, что не было возможности втянуть его в наш разговор. Наконец, к моему удовольствию, мы вернулись в гостиную; здесь я собиралась подозвать к себе Тиллинга, расспросить его еще о той сцене во время сражения; мне хотелось услышать еще раз мягкий, задушевный тон, который так растрогал меня в его речи.
Но сначала мне не представлялось повода исполнить свое намерение; оба седеньких старичка не отставали от меня и после обеда; они уселись со мною рядом, когда я принялась разливать черный кофе. К нам присоединились, разместившись полукругом: мой отец, министр ***, доктор Брессер, а также и Тиллинг; однако завязавшийся разговор сделался общим. Остальные гости, в том числи дамы, сели в другом углу гостиной, где никто не курил, тогда как в нашем кружке курение разрешалось, и даже я закурила папиросу.
– А у нас, пожалуй, скоро опять что-нибудь 'разразится', – заметил один из генералов.
– Гм! – отозвался другой, – следующая война будет у Австрии с Россией.
– Неужели нельзя совсем обойтись без 'следующей' войны? – вмешалась я, но на мои слова не обратили внимания.
– Скорее с Италией, – подтвердил мой отец. – Надо же нам отнять обратно свою Ломбардию… Молодецки вступить бы в Милан, как в 49 году со стариком Радецким во главе, – как мне хотелось бы еще дожить до этого! Явились мы туда в одно ясное солнечное утро…
– Ах, мы все знаем историю вступления в Милан! – прервала я.
– Ну, а историю о молодце Гупфауф?
– Я знаю ее тоже и нахожу противной.
– Ну, что ты понимаешь в подобных вещах!
– Расскажите, Альтгауз, – мы не знаем этого происшествия. Отец не заставил упрашивать себя.
– Этот Гупфауф, изволите видеть, из полка тирольских охотников и сам тиролец, устроил знаменитую штуку. Он был лучшим стрелком, какого только можно себе представить: на каждом состязании в стрельбе его постоянно назначали королем, потому что этот малый никогда не давал промаха. И как бы вы думали, какой фортель он выкинул, когда миланцы взбунтовались? Наш тиролец выпросил позполение у начальства забраться с четырьмя товарищами на крышу собора и оттуда стрелять в бунтовщиков. Ему позволили, и он исполнил это. Четверо остальных, вооруженные штуцерами, только и делали, что заряжали свое оружиие и подавали Гупфауфу, чтобы ему не терять понапрасну времени. И, таким образом, он застрелил одного за другим девяносто итальянцев.
– Отвратительное варварство! – воскликнула я. – Ведь у каждого из этих застреленных, в которых он метил наверняка с высоты, оставалась дома родная мать и невеста, да и сам он дорожил своей молодой жизнью.
– Но ведь каждый из них был неприятель, дитя мое, – это совершенно изменяет взгляд на дело.
– Верно, – подтвердил доктор Брессер. – Пока понятие 'вражда' будет санкционировано между людьми, до тех пор заповедь человеколюбия не сделается общепризнанной.
– А что скажете на это вы, барон Тиллинг? – спросила я.
– Я желал бы, чтоб этому стрелку украсили орденом грудь за отвагу и послали пулю в жестокое сердце. То и другое было бы вполне заслуженно.
Я поблагодарила говорившего выразительным взглядом, но другим, исключая доктора, его слова показались неуместными. Наступило короткое молчание.
Cela avait jete un froid.
– А слыхали вы о книге одного англгйского естествоиспытателя, по имени Дарвина, ваше превосходительство? – спросил Брессер, обращаясь к моему отцу.
– Нет, ничего не слыхал.
– Как же не слыхал, папа?… вспомни-ка. Еще четыре года тому назад, когда это сочинение только появилось в печати, оно было выслано нам в Грумиц нашим книгопродавцем, и ты еще сказал в то время, что эту книгу вскоре все позабудут.
– Что касается меня, то я действительно позабыл о ней.
– А между тем, напротив, она вызываешь сильную полемику, – возразил доктор. – Повсюду ведутся споры за и против нового учения о происхождении видов.
– Ах, это вы толкуете про обезьянью теорию? – спросил один из генералов, сидевший вправо от меня. – Об этом был вчера разговор в казино. Господам ученым приходят порою странные фантазии; изволите видеть: человек будто бы прежде был орангутангом!
– Конечно, – кивнул головою министр (когда министр *** говорил 'конечно', это значило, что он приступает к длинной речи), – конечно, такое предположение звучит несколько забавно, но ведь его и нельзя принимать в серьезную сторону. Научная теория Дарвина, – составленная не без таланта и подтверждаемая старательно собранными фактами, – конечно, уже в достаточной мере опровергнута специалистами, но она произвела однако известный эффект и нашла защитников. Так бывает, ппрочем, со всеми странными идеями, как бы ни были они дики и нелепы. Спорить о Дарвине теперь в моде. Но это ненадолго: 'дарвинизм' скоро набьет всем оскомину, и подразумеваемая под этим словом теория рухнет сама собою, если за нее серьезно взяться. Совершенно напрасно лезут из кожи и противники чудака, английского автора; это только придает его пустому учению излишнюю важность, тогда как на самом деле оно – чистейшая утопия. В особенности духовенство вооружается против унизительного предположения, будто бы человек, созданный по образу и подобию Божию, может происходить из животного мира. С религиозной точки зрения, подобной вещи нельзя допустить, так как она подаст повод к серьезному соблазну. Но, опять-таки, церковное проклятие новому учению, которое смущает умы под видом научных истин, не в состоянии воспрепятствовать его распространению. Оно окажется безвредным лишь в том случай, если будет доведено ad absurdum представителями науки, что, конечно, относительно дарвиновского…
– Ах, все это чистый вздор! – неребил отец, очевидно опасаясь, чтобы длинная вереница злополучных 'конечно' не надоела остальным гостям. – Что за дичь: человек – и вдруг… от обезьян!… Достаточно простого здравого смысла, чтобы понять всю дикость такой идеи. Нечего даже далеко ходить за научными опровержениями…
– Позвольте однако, – вмешался доктор, – этих научных опровержений также нельзя назвать абсолютно верными. Хотя они и возбудили сомнения, однако сама теория имеет за собой некоторую вероятность, и пройдет еще достаточно времени, пока ученые придут к какому-нибудь положительному выводу.
– Да
Эта шутка, по-видимому, очень понравившаяся самому шутнику, вызвала громкий хохот, к которому из любезности присоединился и мой отец.
– Конечно, смех есть тоже оружие, – серьезно заговорил министр, – однако он ничего не доказывает. Дарвинизму – я опять употребляю это новое слово – можно с успехом противопоставить и серьезные аргументы, основанные на серьезных научных данных. Если мнения писателя без авторитета опровергаются такими учеными, как Линней, Кювье, Агассис, Катрфаж, то его система, разумеется, не выдерживает критики. С другой же стороны, нельзя отрицать, что между человеком и обезьяной много сходного в общих чертах и что…
– Однако, несмотря на это сходство, между ними целая бездна, – перебил министра кроткий генерал. – Можно ли представить себе, чтоб обезьяна изобрела телеграфный аппарат? Уже одна членораздельная речь настолько возвышает человека над животным…
– Извините, ваше превосходительство, – вмешался доктор Брессер, – речь и технические изобретения не были прирождены человеку в его первобытном виде; дикарь и теперь не сделает телеграфного аппарата; все это уже результаты медленного усовершенствования и развитая…
– Да, да, милейший доктор, – возразил генерал, – я знаю: 'развитие' – это хлесткое словечко новой теории; однако из кенгуру не может развиться верблюд… да и почему, наконец, мы не видим, чтобы обезьяны обращались на наших глазах в людей?
Тут я обратилась к барону Тиллингу:
– Ну, а вы что скажете на это? Слышали ли вы о Дарвине и как вам кажется: прав он или нет?
– Слышал я об этом предмете очень многое, графиня, но не могу высказать своего мнения по той простой причине, что не читал самого сочинения: 'The origin of species'.
– Должен сознаться, что и я его не читал, – вставил доктор.
– И я тоже – конечно, – откровенно заявил министр. Оказалось, что все присутствующее не брали книги Дарвина в руки.
– Но, – продолжал министр, – на эту тему говорится так много, – хлесткие выражения из книги Дарвина повторяются так часто, например: 'борьба за существование', 'естественный подбор, 'эволюция' и т. д., что нетрудно составить себе ясное понятие о целом и решительно стать на сторону последователей или противников этого учения. Конечно, к первой категории принадлежат люди, которым нравится разрушать старое, которых сейчас можно одурманить эффектным словечком, тогда как хладнокровным субъектам, требующим положительных доказательств, строгой критической оценки, нельзя не стать на точку зрения, которой придерживаются многие ученые, специалисты по естествознанию, и эту точку зрения…
– Тоже нельзя одобрить без проверки, не зная исходного пункта мнений противной стороны, – добавил Тиллинг. – Чтобы оценить по достоинству аргументы, приводимые против каждой новой идеи и повторяемые хором вокруг нас, нужно прежде всего основательно познакомиться с самой идеей, предметом спора. Обыкновенно масса восстает против нее, руководствуясь самыми низменными, мелкими побуждениями, и уж, разумеется, я не стану основывать собственного суждения, принимая на веру то, что утверждают другие, по большей части голословно. Когда появилось учение Коперника, только те, кто потрудился проверить его вычисления, могли убедиться в их основательности, но кто основывал свое суждение на проклятиях, гремевших из Рима против новой системы…
– В нашем столетии, как я уже заметил выше, – перебил министр, – научные гипотезы, если они ошибочны, обсуждаются не с точки зрения религии, а с точки зрения науки.
– Не только если они ошибочны, – возразил Тиллинг, – но даже если они и подтвердятся впоследствии, новые гипотезы сначала навлекают на себя
