Вот весной на нас пахнуло,
Но она еще далеко;
Птичка ранняя на ветке
Лишь щебечет одиноко;
А пришла весна на двор,
Грянул весь пернатый хор.
Зреют в жизни незаметно
Все благие начинанья,
И об них лишь робкий шепот
Раздается средь молчанья;
Но когда созреет дело,
То примкнут к нему все смело.
VI.
Снова наступил для меня тяжелый час. Но теперь все вышло по-другому, не так, как в то время, когда Фридрих должен был оставить меня – из-за Аугустенбурга. Теперь он был возле меня, как и следует мужу, облегчая страдания жены своим присутствием, нежным уходом, и его близость действовала на меня до того успокоительно, я была так счастлива, что почти забывала телесные муки.
Девочка! Мы как раз втайне желали этого. Рудольф обещал подарить нам все радости, которых ожидают родители от сына, а теперь нас ожидало счастье растить для себя дочь. Что наша маленькая Сильвия будет соединять в себе и красоту, и грацию, и все очарования – в этом мы нисколько не сомневались. До чего мы оба ребячились сами над колыбелью этого ребенка, какие глупости проделывали и говорили, я даже не пытаюсь рассказывать. Никто, кроме влюбленных родителей, не поймет меня, а мы и сами глупили точно так же со своими крошками. Замечательно, какими эгоистами делает людей счастье. Для нас наступило время, когда мы действительно позабыли все за пределами своего домашнего рая. Ужасы холерной недели казались мне все более и более каким-то страшным, разорявшимся сном, и даже энергия Фридриха в преследовании избранной цели отчасти ослабела. Впрочем, и было отчего потерять бодрость: всюду, куда он ни обращался со своими хлопотами, ответом ему служило пожатие плечь, улыбка сожаления, если не категорически отказ. Свет, по-видимому, хочет не только быть обманутым, но также и несчастным: когда ему предлагают удалить бедствие и горе, он называет это утопией, ребяческой мечтой, и не хочет слушать.
Однако Фридрих не упускал окончательно из виду своей цели. Он все более углублялся в изучение народного права, завязал письменный сношения с Блунчли и другими учеными по этой отрасли. Одновременно с этим – и даже вместе со мною – мой муж прилежно занимался и прочими науками, преимущественно естественной историей. Ему хотелось написать обширное сочинение по вопросу о войне и мире. Но прежде чем приступить к нему, он желал подготовиться к этой задаче долгими и подробными исследованиями. 'Хотя я старый полковник королевско-императорской службы – говаривал он – и большинство моих ровесников и сослуживцев с презрением отвернулось бы от учения: – люди имеют слабость считать себя необыкновенно умными, достигнув почтенного возраста и крупных чинов, да и я сам нисколько лет назад питал такое же точно почтение к своей особе, – но когда передо мной неожиданно открылся новый горизонт, когда на меня повеяло новым духом, тогда я понял свое невежество… Конечно, в мои молодые годы мы не учились ничему, что теперь выработано наукой во всех областях, и самые школы скорее искажали наши взгляды, чем просвещали нас. Поэтому теперь мне приходится опять начинать с азов, несмотря на проступившую на висках седину'.
Зиму, после рождения Сильвии, ми прожили в Вене, среди полнейшей тишины, а следующей весной поехали в Италию. Знакомство с чужими краями ведь также входило в новую программу нашей жизни. Мы были свободны и богаты, ничто не мешало нам приводить ее в исполнение. Маленькие дети хотя и обременительны немного в путешествиях, но когда имеешь средства взять с собой достаточный персонал бонн и нянек, то не испытываешь особенного неудобства. Я взяла к себе в дом старую служанку, няньчившую прежде моих сестер; потом она вышла замуж за управляющего, а теперь была уже вдовою. Фрау Анна вполне заслуживала мое доверие, и я спокойно могла оставлять на ее попечение малютку Сильвию, когда мы с Фридрихом на несколько дней оставляли свою главную квартиру, чтобы куда-нибудь поехать. Точно так же и Рудольф нередко оставался под надзором мистера Фостера, своего гувернера, надежного и преданного человека; но мы, впрочем, довольно часто брали нашего восьмилетнего юношу с собой.
Дивные, дивные времена!… Жаль, что мои красные тетради оставались в забросе. Именно тогда я могла бы внести в них столько хорошего, интересного, веселого, но я не сделала этого, и теперь подробности тех лет почти совсем изгладились из моей памяти; только в общих чертах могу я обрисовать картину нашей тогдашней жизни.
В протокол мира я нашла случай внести нечто утешительное. Это была газетная статья, подписанная Б. де-Муленом, где французскому правительству предлагали стать во главе европейских государств, подав им пример разоружения.
'Таким образом Франция обеспечит за собою союз и искреннюю дружбу всех держав, и он перестанут тогда бояться этого государства, в содействии которого нуждались. Тогда всеобщее разоружение наступило бы само собою, принцип завоевания был бы навсегда отброшен, и конфедерация держав совершенно естественно составила бы высший трибунал международной справедливости, который был бы в состоянии улаживать все споры путем третейского суда, что никогда не достигается войною! Действуя таким образом, Франция заручилась бы единственно реальной и единственно прочной силой – именно силою права, и блистательным образом открыла бы человеческому роду двери новой эры'. ('Opinion nationale', 25 июля 1868 года).
И эта статья, конечно, осталась незамеченной.
Зимою 1868 – 1869 года мы вернулись в Париж и тут, желая узнать жизнь и с этой стороны, пустились в 'большой свет'.
Это был несколько утомительный, но на некоторое время очень приятный образ жизни. Предпочитая иметь свой собственный уголок, мы наняли маленький меблированный отель в квартале Елисейских полей, где могли вполне прилично принимать по временам своих многочисленных знакомых, от которых ежедневно получали приглашения то на вечер, то на званый обед, то на бал. Представленные нашим посланником к тюльерийскому двору, мы были приглашены на целую зиму на понедельники императрицы; кроме того, нам были открыты дома всех посланников, как и салоны принцессы Матильды, герцогини де-Муши, королевы Изабеллы испанской и т. д. Мы также познакомились с крупными литераторами, но с величайшим из них, конечно, нет, так как он – я подразумеваю Виктора Гюго – жиль в изгнании. Но мы встречались с Ренаном, обоими Дюма: отцом и сыном, с Октавом Фелье, с Жорж-Занд, Арсеном Гуссэ и другими. У последнего мы присутствовали однажды на маскараде, когда автор 'Великосветских дам' давал в своем роскошном маленьком отеле, в авеню Фридланд, свои венецианские праздники; настоящие великосветские дамы под прикрытием маски имели обыкновение показываться здесь вблизи 'маленьких дам', известных актрис и т. д., блиставших своими бриллиантами и остроумной веселостью.
Мы также очень любили посещать театры, проводя по крайней мере три вечера в неделю то в итальянской опере, где Аделина Патти – только что помолвленная с маркизом де-Ко – очаровывала слушателей, то в Theatre Francais или в одном из бульварных театриков, чтобы полюбоваться Гортензией Шнейдер в роли герцогини Герольштейнской и другими опереточными и водевильными знаменитостями. Замечательно, как в этом вихре блеска и удовольствий изменяются взгляды на вещи; как этот, в сущности, маленький 'большой свет' начинает вам казаться чем-то необыкновенно важным, а установленные им законы элегантности и 'шика' (тогда еще было в ходу слово 'chic') становится для вас обязательными. Занимать в театре какое-нибудь менее значительное место, чем ложа авансцены, появиться в Булонском лесу в экипаже, запряжка которого не была бы безукоризненной, ехать на придворный бал, не имея платья от Ворта, заплаченного 2.000 франков, сесть за обед (Madame la baronne est servie…) даже при отсутствии гостей без того, чтобы внушительный, важный maitre d`hotel и несколько лакеев не подавали вам тончайших блюд и благороднейших вин – все подобные вещи начинают уже казаться неприятным лишением.
И как легко, как легко может случиться, когда вас захватит колесом такого существования, что вы сосредоточите все помыслы и чувства на этом, в сущности, пустом и бессмысленном препровождении времени, что вы забудете принимать участие в жизни настоящего света с его широким простором – я подразумеваю здесь вселенную – да забудете и о состоянии собственного внутреннего мирка, т. е. вашего семейного счастья. Пожалуй, так случилось бы и со мною, но от этого предохранил меня Фридрих. Он не дал водовороту парижской haute-vie увлечь и поглотить себя. Ради света, в котором мы вращались, он не забыл ни вселенной, ни семейного очага. Мы ежедневно посвящали утренние часы чтению и семье, и таким образом ухитрялись, пользуясь удовольствиями, лелеять свое семейное счастье.
К нам, австрийцам, в Париже питали большую симпатию. В политических разговорах часто упоминался 'revanche de Sadowa' таким уверенным тоном, как будто года через два пруссакам непременно предстояло поплатиться за нанесенное нам поражение. Точно, вообще, таким путем можно что-нибудь поправить! Если удары можно загладить не иначе, как другими ударами, тогда этому и конца не будет. Парижане воображали между тем, что они не могут высказать нам ничего более приятного и лестного, как это воспоминание о мщении за Садову, к которому уже относились теперь, как к чему-то исторически обоснованному, обеспечивающему европейское равновесие и подготовленному тонкими политико-дипломатическими махинациями. Так как мой муж был военным и участвовал в богемском походе, то наши новые друзья нимало не сомневались, что это доставит нам величайшее удовольствие. Потасовка пруссакам при первом удобном случае представляла, по их мнению, социально-педагогическую необходимость; притом же дело тут выйдет несерьезное, безо всякой трагической окраски… просто, маленький урок чересчур зазнавшимся нахалам. Для этой цели пожалуй будет совершенно довольно кнута, висящего наготове на стенке: если задорный сосед опять заартачится, то ведь его предупреждали, что по нем прогуляется этот кнут в виде 'revanche de Sadowa'.
Мы с Фридрихом, конечно, решительно отклоняли подобные утешения. Пережитое несчастие не может быть заглажено новым несчастием, как и старая несправедливость новою несправедливостью. Мы уверяли, что ничего не желаем так сильно, как прочного, ненарушимого мира. Того же самого желал – по крайней мере, на словах – и Наполеон III. Мы так часто встречались с людьми, приближенными к императору, что имели достаточно случаев узнать его политические убеждения, которые он высказывал в откровенных разговорах. Он не только желал временного мира, но даже намеревался предложить державам всеобщее разоружение. Однако осуществить этот план мешало ему внутреннее состояние государства. Среди французов замечалось сильное недовольство, и
