почувствуется принадлежность к нему. В конце концов надо сказать, что Гомбрович имел право конфликтовать с Мицкевичем, что его польский таков, каким должен быть в прозе язык Мицкевича (с этой точки зрения сам себе противоречит „Транс-Атлантик“, потому что в нем барокко возвращается в виде стилизации и пародии)».
4.
Рожденный в 1904 году, Витольд Гомбрович физически и умственно созревал в последние годы Первой мировой войны и в первые годы независимости. Тогда формировались его стиль, его язык, его взгляды на мир, на себя. Это были переломные годы не только в литературе и не в ней прежде всего. После более ста лет небытия на политической карте появилась Польша, молодая и старая, с традициями и с отсутствием корней. Создавались институты, которые должны были помочь справиться с новой ситуацией. На прошлое смотрели критически, но оно было основным источником форм.
Польская литература оказалась в новой ситуации. Самые главные ее произведения в XIX веке возникли — не только интеллектуально, но и формально — в эмиграции. За границей польский голос креп более ста лет. Великая эмигрантская литература представляла собой национальный протест — протест одной общности, порабощенной другими. Казалось, что с получением независимости эта роль будет сыграна.
В новой действительности шли поиски новых форм, нового стиля, который смог бы соответствовать тому вызову, который стоял перед польской культурой. На польской территории переплетение старого с новым в межвоенные годы было особенно сложным. За границей с обеих сторон, на Востоке и на Западе, созревал тоталитаризм, красный и коричневый, уничтожавший человеческую индивидуальность, навязывавший коллективный голос. Сильная рука восхищала многих. Они отдавали свою свободу за право участвовать в коллективном богослужении. Они отказывались от собственного голоса, противостоящего трудностям, голоса только прорезавшегося, в пользу участия в этом поющем в унисон хоре.
Витольд Гомбрович с молодых лет решал проблему формы. Он настойчиво интересовался генеалогией, чем раздражал многих. Но увлечение прошлым было нужно ему для того, чтобы найти свое место в нарождающемся мире. Его духовная генеалогия позволяет понять те силы, с которыми он боролся. Это они сформировали его. Детство он провел в Малошицах и Бодзехове, на малопольской земле, в барской усадьбе, реликте XVIII и XIX веков. По отцу он происходил из литовских шляхтичей, проживших многие века в одном повете, культивировавших собственную мифологию, собственный мир, мир сарматский, польский XVII век. В школу он ходил в Варшаве, его одноклассниками были отпрыски аристократических семей, мифология этой касты оказала сильное влияние на склад его ума. В университете изучал право, но время проводил — и тогда, и позже — в литературных кафе среди представителей авангарда, с которыми вел бесконечные художественные и философские диспуты.
Его духовная родословная воистину представляла собой переплетение невероятных противоречий. Эта взрывчатая смесь наверняка была нужна, чтобы в польской литературе сформировался новый, но при этом глубоко укорененный в культуре голос. Нужна была барская традиция, рассматриваемая с позиций современного и критического мышления; нужна была сарматская мифология, соединенная с интересом к авангарду; нужны были литовские предки, из земли Мицкевича, и детство в малопольской деревне, на земле Кохановского; нужна была гимназия с уроками польского в старом стиле, с чтением поэтов, высмеянная потом в «Фердыдурке», но которая оставила бы следы в памяти и воображении, в стиле, неизгладимые следы; надо было прочесть иностранных классиков, и авангардный роман, и польскую бульварную литературу, и философов, и мемуаристов, и Шекспира, и Монтеня, и Паскаля, и Гёте, и Диккенса, и Ницше, да и Пасека с Мицкевичем, и Мнишкувну; надо было попробовать малопривлекательную работу стажера-юриста в суде, надо было часы провести за столиком в «Земяньской» и в «Зодиаке», где формой поведения и манерой речи он выводил из равновесия приверженцев авангарда; нужны были долгие дни в имении братьев во Всоли и в Поточеке, встречи с местными крестьянами, которых он старался вывести из равновесия нападками на польскую традицию, и одновременно вожделенно подглядывал склеротизм их стиля, их языковые мании; наверняка все это было нужно — невозможное переплетение противоречий и противоположностей, постоянно провоцирующих на игру, чтобы возникло произведение, затрагивающее фундаментальные проблемы современности в духе сколь новом, столь же и глубоко укорененном в традиции. И надо было появиться личности необычайной, которая уложила бы все эти противоречивые вызовы в осмысленную модель, использовала бы их согласно своей собственной стратегии. Наконец, нужен был — как назвать потаенную и интимную движущую силу? — талант, гений, мощный голос, новый стиль, чтобы передать собственные открытия словами емкими, убедительными, независимыми от переменчивой моды.
5.
А значит, надо было взглянуть новыми глазами на себя в мире, на мир, и выразить это языком одновременно и собственным, и общепринятым, укорененным в традиции, восходящим к основному течению. Возвращение к себе и открытие себя на новой территории нашло отражение в первых произведениях Гомбровича, в ставшем его дебютом сборнике рассказов «Дневник периода созревания», но прежде всего в романе «Фердыдурке». Но роман ли это? Скорее философская сказка, фарс, или, может, трактат о стиле, о форме, выдержанный в стиле буфф, но затрагивающий самые важные вопросы, или, наконец, как сам автор охарактеризовал его, — памфлет на школу, на искусство, на авангард, на традицию, на мещан, на землевладельцев, на историю литературы, на теорию культуры, на других, на себя.
О себе, о том времени, о своих первых рассказах он упомянет на склоне лет в «Завещании», задуманном как введение в труды и дни: «…это произведения, которые Снимают вину, а может, даже и Отпускают грехи. На заре моего творчества Форма появилась как чуть ли не божественная сила, отпускающая грехи. Другими словами: во мне могут быть все возможные уродства, но если я умею играть ими, я — король и властелин!
В реальной жизни я был путаный, никакой, беспомощный, отданный во власть анархии, заблудившийся на бездорожье. Зато на бумаге я хотел быть великолепным, занимательным, торжествующим… но прежде всего — чистым. Очищенным <…>
Эти-то изыскания и привели меня к сути дела. Я не имел права писать книгу „реалистическую“. Единственное, что я мог себе позволить, — написать пародию. В ней стиль является пародией стиля. Здесь искусство прикидывается искусством и передразнивает искусство. Логика бессмыслицы — это пародия смысла и пародия логики. А мой пресловутый триумф — пародия триумфа».
В одном по крайней мере отношении это суждение несправедливо. Действительно, стиль его рассказов и «Фердыдурке» зачастую пародийный, к реальности он добирается окольными путями, но как упорно он это делает, как его новаторский стиль удивительно глубоко уходит в традицию! Лучшее доказательство — неподвластность времени. Пародия, особенно пародия на социальные группы и их манеру речи, очень быстро устаревает. Но довоенные произведения Гомбровича кажутся нам написанными только вчера или даже завтра. Фразы в них дышат. Слова подобраны потрясающе точно. Фрагменты, некогда казавшиеся нам чудачеством или опасно смелым экспериментом, уже вошли в повседневный язык, стали одной из основ нашего стиля, современного польского языка.
В своих ранних произведениях Гомбрович искал себя, свой голос, свое право на голос, форму, которая была бы и его собственной, и понятной другим, и делал он это прежде всего путем компрометации тех форм, которые пытались взять верх над ним и подчинить его своим целям. Он убегал с мордой в руках[318] от нападок старческих и не терпящих возражения языков, провоцировал эти нападки для того, чтобы укрепить собственную критическую приватность и независимость. О написании и издании «Фердыдурке» он сказал, что эти роды дорого ему обошлись. Это произведение стало не только его личным манифестом свободы, но и — он согласился с определением, данным Бруно Шульцем, — «гротескной поэмой о муках человека в прокрустовом ложе формы».
Атака на форму и борьба за подлинность личности, борьба за право голоса были частной инициативой Витольда Гомбровича, человека приватного, желающего и рассказать о себе и что-нибудь узнать о себе, потому что эту тему он хорошо знал; но эта духовная работа проходила в конкретном месте и в конкретное время, в мрачное время, в конце 1930-х годов, в Польше, окруженной двумя тоталитаризмами, подтачиваемой внутренним фанатизмом и слабостями, в Польше, чья ситуация определялась традициями и
