Дневник

крокодил, хоть уже как бы наполовину крокодил, всё еще там… Серхио ничего не сказал, но я знал, что ему только это и нужно… и меня ничуть не удивило, когда он не так чтобы совсем, но уже вполне открыто, взлетел на ветку и защебетал. А что, была не была, теперь он в определенном смысле может всё себе позволить.

Я готовлюсь вроде как к бегству. Пакую по мере возможности чемоданы. Крокодил, несовершенный, незаконченный крокодил! Родители Серхио уже почти сели в экипаж, запряженный четверкой лошадей, и практически удаляются… можно сказать, спешно… Жара. Зной. Пекло.

[12]

Суббота

Прогуливаемся с Каролем Свечевским по Сан-Изидро: виллы, сады. С холма видим — вдали блестит недвижная река, а по правую руку, в тени эвкалиптов — дом Пуэйрредонов, белый, столетний, отсвечивающий закрытыми окнами, нежилой, с тех пор, как его покинул Прилидиано. Между этим домом и мной возникла весьма произвольная связь. Началось все с того, что когда-то, проходя мимо него, я подумал, «а что бы было, если бы этот дом стал мне близким, если бы он вошел в мою судьбу, причем ни по какой другой причине, а только потому, что он мне абсолютно чужд?» И вслед за ней другая мысль: «А почему именно этот дом среди стольких домов вызвал во мне такое желание, почему именно этот?» И тут же эта мысль поддержала первую, и с тех пор я на самом деле связался с домом Пуэйрредона. А теперь эти стены, эти кусты, этот свет при каждой встрече все больше и больше волнуют меня и беспокоят, и всегда, когда бываю здесь, я сгибаюсь под невыразимой тяжестью, и где-то на границах, на пределе моего существа вспышка крика, насилия, страшной паники… И что характерно для меня, причем весьма характерно, так это то, что ни одно из этих состояний страха, подавленности, тоски, отчаяния, что ни одно из них не идет изнутри, из самого моего существа, а является как бы контурами чувств, делая их еще более тягостными, ничем не заполненными, абсолютно пустыми. Впрочем, эта тяжкая боль не мешает мне вести разговор со Свечевским.

А говорим мы о ксендзе Мациашеке.

Но дом Пуэйрредонов теперь сзади, за мной, и то, что я не вижу его, усиливает его существование. Проклятый дом вторгся в меня, и чем меньше я вижу его, тем больше он существует. Вон он там, за моей спиной, вон он! Вон он! Он там до безумия, до безобразия реальный, стоит и стоит, отсвечивая своими окнами и неоклассическими колоннами, и вместо того, чтобы расплываться по мере моего удаления от него, становится все более четким, ярким, сильным! Почему он? Ведь не он должен сопутствовать мне, притягивать меня, у меня есть другие дома, так почему же это чуждое, чужое белое существо, окруженное садом, гонится за мной и цепляется за меня? Однако я продолжаю разговор со Свечевским и понимаю, что и говорю я совсем не то, и занимаюсь совсем не тем, и нахожусь совсем не там, где должен находиться. Так где же? Что я должен делать, где должен быть? Где мое место? Оно не в родном краю, не в родительском доме, не в мысли, не в слове, и вся правда в том, что, кроме этого самого дома, у меня ничего нет, да, увы, увы, единственный мой дом — этот нежилой белый дом Пуэйрредона!

Вот так, ведя разговор о ксендзе Мациашеке, мы все дальше и дальше уходим от дома Пуэрредонов. Да и сам Свечевский такой, как будто его вовсе не было, как будто его нет: растирает в пыль высохший стебель.

Вторник

В Польше рухнула башня слишком аристократической культуры, и там все, кроме фабричных труб, в нынешнем и последующем поколениях станет карликовым — так что же, из-за этого и нам, польской интеллигенции в изгнании, тоже поджиматься? Вот странно, но истинно: хоть и висим в пустоте, хоть и представляем вымирающий класс, «надстройку», лишенную «базиса», хоть все меньше и меньше будет людей, способных нас понять, мы и в дальнейшем обязаны мыслить не упрощенно и примитивно, а в соответствии с нашим уровнем — именно так, как будто в нашем положении ничего не изменилось. Мы обязаны делать это просто потому, что это для нас естественно и что никто не должен быть глупее, чем он есть на самом деле. Мы должны осуществиться до конца, высказаться от «а» до «я», поскольку право существовать имеют лишь те явления, которые способны к абсолютной жизни.

Среда

Я хорошо знаю, какой я хотел бы видеть польскую культуру в будущем. Вот в чем, однако, вопрос: а не распространяю ли я на народ ту программу, которая является лишь моей личной потребностью? Впрочем, вот эта программа: слабость сегодняшнего поляка состоит в том, что он слишком однозначен и слишком односторонен, а потому и все усилия должны быть направлены на обогащение его вторым полюсом: дополнение его другим, совершенно и окончательно отличным от него поляком.

Я уже писал об этом нашем alter ego, которое изо всех сил требует права голоса. История заставляет нас взращивать в себе лишь определенные стороны нашей натуры и мы чрезмерны в том, что мы есть — мы гипертрофированно стилизованы. И это тем более, что чувствуя наличие в себе других возможностей, мы жаждем их насильно уничтожить. Как, например, представляется вопрос нашей мужественности? Поляку (в отличие от представителей латинской расы) недостаточно, что он лишь в определенной степени мужчина, он хочет быть мужчиной больше, чем он есть на самом деле, можно сказать — он навязывает себе мужчину, является искоренителем собственной женственности. И если учесть, что история всегда заставляла нас вести военный и воинственный образ жизни, то это психическое насилие становится понятным. Таким образом, боязнь женственности приводит к тому, что наши решения становятся жесткими и оборачиваются против нас, в нас обозначается неумелость тех, кто опасается, что не окажется на высоте своего положения, в нас слишком много «хотения быть» такими, а не другими, вследствие чего в нас слишком мало самого «бытия».

Если мы присмотримся к другим нашим национальным чертам (любовь к родине, вера, благородство, честь…), то во всех них мы увидим эту гипертрофию, причиной которой является то, что созданный нами самими тип поляка обязан заглушать и уничтожать тот тип, каким мы могли бы быть, существующий в нас как антиномия. Но отсюда вытекает, что поляк обделил самого себя ровно наполовину, причем даже та половина, за которой признается право голоса, не может проявить себя естественным образом. Мне кажется, именно сейчас пришло время привести в движение эту нашу вторую личность — сейчас не только потому, что мы обязательно должны стать свободнее, гибче по отношению к миру, но еще и потому, что операция эта требует безмерной духовной свободы, которая стала для нас, находящихся за пределами страны, возможной, однако, прежде всего потому, что это та единственная процедура, которая на самом деле способна вдохнуть в нас новые жизненные силы, открыть перед нами новые просторы.

Мы откроем этого второго поляка, когда восстанем против самих себя. А потому дух противоречия должен стать доминантой нашего развития. Мы должны будем на долгие годы отдаться духу противоречия, искать в себе именно то, чего не хотим, от чего содрогаемся. Литература? Литература у нас как раз должна быть противоположна той, которая была до сих пор, мы должны искать новый путь, находясь в оппозиции к Мицкевичу и всем духовным царям. Эта литература не должна укреплять поляка в его нынешнем представлении о себе, а как раз вырывать его из этой клетки, показывать ему то, чем он до сих пор не осмеливался быть. История? Надо, чтобы мы, опираясь лишь на нашу действительность, стали разрушителями собственной истории — поскольку именно история является нашим наследственным отягощением, навязывает нам искусственное представление о себе, заставляет нас редуцировать себя до функции исторической дедукции, вместо того, чтобы жить собственной действительностью. Но самое болезненное — это напасть в себе на польский стиль, на польскую красоту, создавать новую мифологию и новый обычай из другого нашего полушария, из другого полюса — так расширить и обогатить нашу красоту, чтобы поляк мог нравится себе в двух противоречивых образах: в качестве того, кто он есть в данный момент, и в качестве того, кто разрушает в себе того, кем он сейчас является.