спускают сверху.
Тем не менее приятно наблюдать, как радуются они выделенной им порции жизни.
Однако, что касается тех немногочисленных людей в Польше, которые хотят жить серьезно и, возможно, сделать что-то важное для всех, глобально, а не локально важное… то им придется с улыбочкой проигнорировать пирушку и танцульки дозволенной свободы.
Прочитал написанное выше о пролетариате и об искусстве. Насколько же неубедительно для всех тех, кто не ухватывает сути. А таких много. Главное — иметь достаточно чуткое ухо, чтобы понять, что это не мимолетные капризы, а, скорее, указатель движения по трудной дороге, потому как не по облакам она проходит, а по земле.
Возвращаюсь в исходный пункт: прожив не свою жизнь, они не пережили жизни своей. Вот почему я по отношению к ним такой высокомерный, надменный, пренебрежительный — никак не могу признать в них людей моего уровня. Хотя, приняв во внимание, что на меня не свалилось даже десятой части выпавшего на их долю, что, пока они там истекали кровью, я шатался по кабакам Буэнос-Айреса, начинаешь чувствовать себя не в своей тарелке. И все-таки холодное пренебрежение столь сильно во мне, что не могу скрыть его в этом дневнике, в котором я не хотел бы слишком врать.
Как я смею так пренебрегать ими? И пренебрегать так жестоко, что даже боль и поражение этих людей (ведь не чужих мне, близких) становятся менее важными? Я могу объяснить это только тем, что ощущаю их существование не так сильно… нет, не вследствие расстояния или долгой разлуки. Они перестали быть для меня кем-то. Они перестали быть для меня тем, чем были раньше, а ни в какой новой ипостаси они для меня не конкретизировались. Они нечетко выражены. Смазаны. Неполны. Эмбриональны.
Коммунизм? Антикоммунизм? Нет, пока оставим это. Дело не в том, чтобы вы стали коммунистами или анти… а в том, чтобы вы просто были. Быть — вот то требование-минимум, которое я предъявляю польской интеллигенции, польскому сознанию. Вам придется сильно постараться, чтобы в ближайшие годы перейти от полусуществования к существованию, и пока неизвестно, получится или нет. А пока что, друзья, жизнь ваша, равно как и смерть, не будут полновесными. Это право на жизнь и на смерть должен будет завоевать каждый из вас, в одиночку.
Еще несколько замечаний по поводу прочитанных газет.
До войны в Польше было много тех, кто жил благополучной жизнью — помещики, буржуазия. Они находили выход своей энергии в фантазии, но какой-то не вполне в рамках, т. е. грязной… были мечтателями. Сейчас в Польше другие мечтания. И привиты они не марксизмом, а нуждой.
Эта фантазия более опрятная, но все равно убогая. Ее убожество отнюдь не результат общественного строя, разных запретов и директив, оно связано со всеобщей пауперизацией. Когда падут запреты, народ останется не только с опустошенной фантазией, но и с пустым карманом.
По-моему, их мораль находится в обратном отношении с их болтовней. Мораль общественной жизни у них все еще на повестке дня? Стало быть, и здесь они порядочные циники. Зато в личных, в семейных и т. п. отношениях, т. е. там, где может существовать деликатность, такт, они наверняка приличные люди.
Если их фантазия не съежилась до нуля, то можно допустить, что там, за спиной официальной поэзии тихо создается другая поэзия, личная, и что это — поэзия анархии.
В литературе такая скромность ничего не дает. Высокомерие, надменность, амбиции нельзя вытравить из текста, ибо это его двигатель. Наоборот, их надо выставить напоказ. Только тогда можно их цивилизовать.
1957
[22]
Не во всем меня поняли (речь о появляющихся в Польше статьях о «Фердыдурке») или, скорее, вытащили из меня лишь то, что «ко двору», что отвечает их нынешнему историческому моменту. Но я смиряюсь: столь фрагментарное, я бы сказал эгоистическое, прочтение с точки зрения злобы дня всегда неизбежно. До войны «Фердыдурке» считалась безумной тарабарщиной, потому что в период радостного творчества и великодержавного порыва она слишком портила картину. Сегодня, когда народ болезненно ощутил на себе, что такое Морда и Пупа, «Фердыдурке» возвели в ранг сатиры и критики — ни дать ни взять Вольтер! Теперь говорят, что это умная книга (и даже прозрачная и четкая!), произведение трезвого рационалиста, который осознанно осуждает и бичует, произведение, можно сказать, классическое и в мельчайших деталях выверенное!
Из сумасшедших — в рационалисты: разве это комплимент для художника? Но этот фердыдурковатый рационализм в один прекрасный момент рушится в руках критиков, а статьи, как правило, заканчиваются неуклюжим выводом, что, видимо, «Гомбрович не продумал свои взгляды до конца», потому что произведение не хочет целиком уложиться в ту концепцию, которую они старательно дедуцировали. А может, оно не хочет влезать в слишком тесную концепцию? Попытаюсь кратко определить самые большие мои с ними разногласия.
«Фердыдурке» потому непроста в чтении, что в ней заложено специфическое видение человека. Как этого моего человека видят они, и как его вижу я?
Они говорят — справедливо говорят — что в «Фердыдурке» человека создают люди. Но они понимают это прежде всего как зависимость человека от социальной группы, навязывающей ему обычай, этикет, стиль… Иногда они добавляют, что эта истина — абсолютная банальность, трюизм и доказывать ее — значит ломиться в открытую дверь.
Не заметили они только одного. А именно: что этот процесс выделки человека людьми понимается в «Фердыдурке» бесконечно шире. Не спорю, существует зависимость индивида от общества, среды, но для меня гораздо важнее, гораздо плодотворнее в художественном плане, психологически более рискованно, философски более тревожно то, что человека творит также и отдельный человек, другая личность. При случайной встрече. В любой момент. В силу того, что я всегда существую «для другого», рассчитанный на восприятие со стороны, что могу существовать определенным образом только для кого-то и через кого-то, существовать как форма через другого. А стало быть, речь идет не о том, что среда навязывает мне правила поведения или, идя вслед за Марксом, что человек является продуктом своего класса, а о том, чтобы
