особую книгу. Эта книга содержит в себе силу всех ведьм, которые жили до нее, каждая ведьма бережет книгу больше жизни, а после смерти ведьмы книгу сжигают. Никто кроме нее не может читать эту книгу. Если чужак — кем бы он ни был — прочтет хотя бы строчку оттуда — ведьма потеряет свою силу, а что будет с чужаком — об этом никто не знает.
Я, услышав это, решила, что мне нужна одна из таких книг. Моя мечта столь невероятна, что любая, пусть самая удивительная возможность достичь ее, должна быть опробована. Я должна испробовать на этом пути все, что может и не может смертный человек. В конце концов, я готова на любы жертвы, я готова даже умереть — если это приведет меня к моей цели. За то, чтобы жить в том мире наслаждений, который я вскользь ощутила, чтобы любить и быть любимой той неземной любовью, которая там возможна, я готова заплатить любую цену.
Меня интересовала учеба, и это нравилось моей надсмотрщице Оршоле. Но не меньше, чем поиск ответа на мой вопрос о будущем, еще больше, чем науки, которые давали смутную надежду на ответ, меня волновали те изменения в моем теле, которые произошли в нем после чудесного видения в лесу.
Я не могла нормально спать, я не отходила от Ференца в наши редкие встречи с ним. Мы виделись реже, чем могли бы видеться будущие супруги. Наше с ним общение ограничивалось чем-то, напоминающим часы официальной аудиенции. Где бы мы с ним ни были, всюду присутствовала, как призрак, Оршоля. Она была, кроме прочего, яростной противницей плотских отношений до брака.
Я думаю, она ощущала мой внутренний огонь, который легко мог толкнуть меня в объятия Ференца и без брачных условностей. Ференц не казался мне уже таким же нескладным мальчишкой, как раньше. Он день ото дня, а точнее — месяц от месяца, учитывая редкость наших встреч, превращался в того самого принца, которого я рисовала в своих мечтах.
Оршоля настолько погрязла в своих представлениях о том, какой должна быть окружающая действительность, что совершенно упустила из виду мои прогулки в лесу. Она, хотя и чувствовала, как во мне горит внутренний огонь, влекущий меня к мужчинам, и ограничивала наше общение с Ференцем своим присутствием, должно быть, полагала, что все девушки в юности похожи на нее. Она попросту не ощущала угрозы для меня от других мужчин, ведь она сама не замечала их. Она, думаю, и мужа своего в упор не видит. Кажется, она всегда была такой же чопорной, такой же стиснутой своими представлениями о жизни, как жестким корсетом, с которым она не расставалась. Не удивлюсь, если она родилась, уже затянутая в корсет.
Именно тогда, во время, когда внутренний огонь не давал мне спать, я и повстречалась с Ласло. Я думаю, что наши желания — далекие и близкие — притягивают в нашу жизнь людей и события. Мы часто не понимаем смысла происходящего, но все, что с нами происходит, так или иначе следует из нашего отношения к миру, из наших поисков счастья.
Ласло был ненамного старше меня. Но выглядел вполне взрослым. Во время одной из моих прогулок мы едва не столкнулись с ним на лесной тропинке. Первая встреча прошла мимолетно, но ее хватило мне — для того, чтобы непрестанно думать о нем, а ему — я совершенно уверена в этом — для того, чтобы непрестанно думать обо мне.
Я была обручена с Ференцем, а значит — должна была принадлежать ему. До нашей свадьбы я должна принадлежать ему душой, а тело хранить в неприкосновенности. А после — я всецело его.
Я знала это с тех самых пор, когда, еще ребенком, начала понимать рассказы матери о добропорядочных хозяйках. Я слышала это на проповедях, я читала об этом. То же самое говорила Оршоля, говорила чаще не словами, а всем своим видом и образом жизни. Женщину, посмевшую пойти против этого закона, ждало осуждение и презрение на земле, при жизни, и адские муки после смерти. Помню ужасные картинки в потрепанных книгах, изображающие мучения блудниц.
Да, я все это знала, но это были для меня просто слова. Я верила в бога, но я не верила в то, что он так жесток. Раньше, до того, как во мне проснулось желание, я не предавала этому особенного значения, соглашаясь со словами, но не обдумывая их, не примеряя их на себя. Мне эти слова были безразличны, как алфавит латинской азбуки, к которому можно относиться как угодно и от этого он не изменится. А вот когда меня коснулось то самое желание, которое я, следуя подсказкам окружающих, заведомо считала греховным, я поняла, что бог не мог запретить людям то, что приносит им радость. Я уверена в том, что все эти сказки придуманы такими, как Оршоля. Лишь для того, чтобы распространить на других собственную бесчувственность. Лишь для того, чтобы получить право указывать другим, корить их тем, чего сами они не способны испытать.
В это время, когда Ласло поселился в моих мыслях, я совершенно не ощущала себя виноватой. Во мне жили одновременно и интерес к еще одной встрече с Ласло, и преданность моему будущему мужу, и ожидание нашей свадьбы. Конечно же, во мне жило и ожидание того момента, когда сбудется лесное видение об удивительной жизни, но сейчас, когда я встретила Ласло, это желание как бы объединилось с желанием узнать его ближе. Я чувствовала, что наша с ним дружба, начало которой было положено, играет какую-то роль и в исполнении моей главной мечты.
Мы с Ласло виделись почти каждый день, меня тянуло к нему, я искала этих встреч. Так прошло два летних месяца. Однажды утром, когда мы собирались снова увидеться с ним, я почувствовала, что не хочу его больше видеть. Мне показалось, что Ласло погасил огонь, который горел внутри, который гнал меня к нему. Вместо этого сжигающего меня огня я почувствовала что-то иное. Непривычную тяжесть, боль в груди. Ломило спину. Я не поехала в тот день кататься на лошади. Если бы я знала тогда, что со мной произошло, пожалуй, я спряталась бы где-нибудь, чтобы никто не знал, что со мной случилось. Но как я могла знать тогда, что погасив огонь моей страсти, Ласло зажег во мне другой огонь? Огонь новой жизни, которая, по мнению окружающих, не имела права на существование.
Оршоля, верно, почуяла неладное раньше, чем я сама поняла, что происходит. Я почти ничего не ела. Меня мутило от ранее любимого паприкаша, приготовленного в трансильванском духе, из разных видов мяса, с огромным количеством специй. Я почти не выходила из своей комнаты и в один из таких дней Оршоля пришла ко мне и задала всего один вопрос: «Кто он?». Мне следовало бы молчать. Тогда, по крайней мере, я спасла бы моего первого любовника. Но я, по своей наивности, которой страдают, думаю, все девушки до пятнадцати лет, назвала имя Ласло.
Оршоля хорошо знала тех, кто живет в округе, и ей не составило труда выяснить — кто он и откуда. Она вызвала в замок мою мать и под печатью строжайшей тайны сообщила той о том, что я жду внебрачного ребенка. Они решили, что об этом никому не следует знать. Слуг в расчет не брали, я слышала, как те шептались, но у меня не было сил, чтобы взять в руки плеть и с ее помощью выяснить, как громко они могут кричать, и сколько ударов способна выдержать каждая из них до того, как испустит дух.
Моя мать и мать моего мужа решили, что если это дело придать огласке, такой поворот событий может испортить их планы по соединению наших родов. А это им казалось недопустимым. Их не интересовал мой будущий ребенок, их не интересовали мои чувства или чувства Ференца. Им нужна была лишь внешняя пристойность, да осуществление их планов по взаимному укреплению силы и богатства наших родов.
Ференцу они так же решили не говорить об этом, найдя благовидный предлог для того, чтобы он как можно дольше не виделся со мной. Это было не так уж и сложно. Он еще в те давние времена, когда мы еще не были женаты, уже пропадал месяцами сначала на учебе, а потом — в военных походах. Ференц, однако, узнал, что я ношу не его ребенка. Мне передали его письмо, в котором были ужасные слова.
Он не виделся с тех пор со мной больше года. Не желал видеть изменницу. Но уговоры родителей возымели действие. Я полагала тогда, что только в них дело, но позже поняла, что мой Ференц смог принять меня после измены не из-за уговоров.
Когда до него дошли слухи о том, что его будущая жена беременна, что она носит под сердцем чужого ребенка, он твердо решил отомстить совратителю. Ференц, не сообщив никому, прибыл в наши края и выследил Ласло в лесу. Ференц сам рассказал мне об этом.
Тогда происшествие с Ласло сочли несчастьем. Одни говорили, что его задрал неизвестно откуда
