Гостиница Вечерних Огней

меня как бы трогали осторожно и мягко, в чем-то убеждая и успокаивая.

Я нервен, нервен настолько, что иногда мелочь, пустяк, могут заставить меня думать о них с волнением. Флейта продолжала играть, тягучий, медленный темп мотива лишал меня способности думать, беспричинная глубокая тоска овладела мною. Вдруг почувствовал себя смертельно усталым, слабым и огорченным.

«Эй ты, дьявольская канарейка! — крикнул я. — Брось!»

Мой рот остался закрытым, я крикнул мысленно. С минуту я остался неподвижным, вытаращив глаза на полог кровати. По-прежнему не было ничего слышно, кроме шипения масла в лампе и проникающих тяжестью во все тело звуков удивительного инструмента; испуганный, еще не зная хорошенько — чем, я сделал усилие и вскочил. Я вскочил мысленно, в чем я убедился тотчас же, так как продолжал лежать на кровати; сделав усилие, я представил, со всей мгновенной яркостью страха, как упираюсь ногами, приподнимаюсь и вскакиваю, но этого не было.

Гадливый, полный омерзения и тяжелого холода в груди ужас овладел мною, ужас болезненного кошмара, паника человека, связанного по рукам и ногам и брошенного на рельсы под надвигающийся паровоз.

Флейта продолжала играть. В мотив вошли две-три новые ноты, пронзительные и грозные. Я беспомощно внимал им, задыхаясь от страха. Я не понимал, что со мною: изнурительная, предательская слабость росла в теле; это соединялось с сильным душевным страданием; я мучился так, как если бы лишился любимой женщины или бы пережил невероятную низость; я вздохнул и заплакал. Слезы не принесли мне облегчения. Мои мысли приняли мрачное, определенное направление, я думал о смерти. Мне казалось, что я умираю; немного спустя я был уже совершенно уверен в этом. Жизнь покидала меня. Сердце билось так слабо, что замирающая в артериях кровь вызвала головокружение, в глазах темнело, дыхание сделалось отрывистым и неровным.

Флейта продолжала играть. Флейта убивала меня, я ясно различал оттенки звуков, несущие смерть.

Постепенно тоска, страдание, ужас и слабость достигли своего крайнего, немыслимого для человека предела, и я потерял сознание.

IV. Жизнь

Не знаю, долго ли я пробыл без чувств. Очнувшись, я услышал шум, топот и голоса в коридоре. Флейта молчала. С трудом подняв руку, я вскрикнул от радости — это не был мысленный акт, а настоящее, живое движение тела.

Я встал, шатаясь; в комнате было светло и страшно, шум за стеной продолжался, но мне он не принес ничего, кроме нового страха, я не знал, где я, кто возится за стеной в коридоре и что меня ждет. Моим первым и единственным желанием было бежать.

Я подошел к двери, прислушиваясь… Тотчас же сильный удар ногой в дверь заставил меня крикнуть:

— Чего вы хотите?

— Кто вы? — спросили по-английски.

— Эмиль Кош, матрос, войдите, ради Бога, скорее!

— Дверь заперта.

Сказавший это, по-видимому, не любил долго искать ключ. Дом задрожал от его ударов, я помогал, как мог.

В выбитую дверь ввалилось шесть человек, четыре из них были английские матросы, а остальные — полиция.

— Это не тот, — сказал один из матросов, обращаясь к полицейскому.

— Что вы здесь делаете?

— Я хотел ночевать.

Все молчали, рассматривая меня.

Полицейский сказал:

— Мы ищем английского подданного, лейтенанта Ричарда Джонсона. Неделю тому назад он исчез бесследно; матрос, провожавший его, утверждает, что он остановился в этой гостинице.

— Я не знаю Джонсона, — сказал я. — Верно лишь то, что, не приди вы, я был бы, наверное, там же, где теперь лейтенант Джонсон.

— Что вы знаете? — спросил матрос.

— Флейту, — сказал я. — Вот, выслушайте меня.

И я рассказал подробно о странной игре, лишившей меня сознания. Все выслушали молча, внимательно, но кое-кто улыбнулся.

— Может быть, это был кошмар, — сказал старый матрос, — особенно после хорошей выпивки. Мы спрашивали хозяина этой гостиницы, его слугу-негра, жену хозяина. Все говорят, что Джонсон встал рано утром и ушел неизвестно куда. Но с ним было много денег.

— Кошмар? — возразил другой. — Но вы забыли, что, когда мы подходили к гостинице, внизу действительно слышались какие-то звуки, очень напоминавшие флейту.

— Я глух для этих вещей, — сердито возразил старик, — что же, вы заставите меня тому поверить?

— Я поверил, — сказал я, — но это, наконец, не важно даже и для полиции. Каждый имеет право в своем доме играть на флейте и даже на чем угодно… Тем более когда этим можно беспокоить одного- единственного жильца.

— Да, в других комнатах никого нет, — подтвердил матрос.

Мы постояли и вышли. Светало. На рейде горели бледные огни мачт… Сонный полицейский зевал, закрывая рукой рот.

Мы плохо знаем Восток.