Последние минуты Рябинина

штука.

— Это где же? — вставил фельдшер.

— Там. — Рябинин криво и неохотно улыбнулся. — Там… за гробом… как это принято говорить.

— Как нету? Есть… — недоумевая, сказал староста. — Все есть.

Рябинин сделал попытку мотнуть рукой.

— Рассказывайте! — Он как будто немного оживился, заговорив громче. — Бабьи сказки. Все чепуха. «Земля есть, и… в землю…» Пожалуйте землю есть. Да. Когда будете умирать — увидите, что я прав. Я, это, знаете, не думаю, а чувствую. Тело мое в ужасе. Оно противится разрушению. Оно… осязает смерть. Я ничему не верю. Сегодня ночью я испытывал предсмертную тоску каждого мускула… каждого ногтя и волоса. Да. Страх смерти естествен… что же в нем предмет ужаса? Пустота. В молодости я резал индюшек, и, когда ловил… их… они кричали… раздирающим голосом… а когда… просто гонялся… из шалости — крик… был другой…

— Так-то, — возразил, чувствуя себя неловко от «умственного» разговора, Филиппов, — то, знаете… птица — курица там, индюшка. Они глупые.

— У них тоже тело, — сказал Рябинин. Скуба, забыв о чае, ковырял в носу.

— Рассудок непостоянен, как женщина, — снова заговорил Рябинин, начиная впадать в полузабытье, — если бы все помнили… если бы все помнили… Нагнитесь.

Филиппов, солидно округлив спину, нагнулся к посиневшему лицу инженера. Рябинин заметался, потом широко раскрыл глаза и, с хитрой улыбкой на губах, таинственно зашептал:

— Если бы… человек… всегда помнил… что за гробом… один… пшик, нуль… он жил бы лучше. Не мерзавцем.

— Эх, — сказал староста, — да не тревожьте вы себя… право…

— На земле стало бы веселее… — сияя и радостно улыбаясь, продолжал Рябинин, — был бы огромный пир…

— Где пир? — расслышав последние слова, осведомился фельдшер.

Голова Рябинина опустилась на подушку, глаза закрылись; он стал дышать быстро и тяжело; каждый его вздох сопровождался глухим хрипом.

— А ведь плохо ему! — сказал староста, подняв палец. — Бегите-ка за доктором, а?! Плохо ему.

Скуба, кивнув головой, вышел.

IV

Филиппов сел в кресло, почесал за ухом и сложил на животе руки. «Странно — думал он, — я ведь тоже умру. Каждый знает, что умрет, а все как-то не верится. Удивительно все на свете. Хотел утром напомнить Егорке, чтобы сапоги к воскресенью сшил, да на рантах, а не на гвоздях. Забыл. Десять худых мешков не забыть бы татарину продать. А что, если правда-то твоя, Алексей Федорович? Господи, прости меня, грешного. — Он зевнул и перекрестился. — Не понимаю я умственного этого пояснения. Понятно, человек в жару, бредит. Поверь-ка я ему, так от страха одного похудею. А он говорит, что веселее бы стало… держи карман шире! Расстроил он меня. Сорок лет ни о чем не думал, а сейчас, как паршивый студент какой, мозговать пустился. Положился бы на волю божию».

Закрыв глаза, он вдруг, неожиданно для себя, заснул. Прошло несколько минут, в течение которых и спящий и умирающий были неподвижны. Филиппов похрапывал. Левая рука Рябинина свесилась, пальцы ее медленно шевелились. Рука как бы стремилась занять прежнее положение, согнулась в локте, вздрогнула и опустилась. И, еле слышно, так тихо, что почти не шевелились его губы, инженер прошептал:

— Милочка?.. Не мой кипятком руки… Возьми шпильки.

Наступила смертная тишина. В окне сверкал сад.

Филиппов вдруг очнулся, быстро вскочил и стал протирать глаза. Сильный, непонятный страх овладел им. Сонно жужжали мухи.

— Алексей Федорович! — тревожно позвал Филиппов.

Рябинин не шевелился. Староста подошел к кровати, увидел полуоткрытый рот, стеклянные, невидящие глаза и, быстро крестясь, бледный, задом отошел к двери. Здесь, вытянув шею и пугаясь таинственной тишины, Филиппов жалобно произнес:

— Алексей Федорович! Не шутите!