невинность. Как известно, женщины созревают и взрослеют раньше, чем мужчины, и Мария, хоть и не сидела ночи напролет, обдумывая метафизические проблемы своего бытия, одно, по крайней мере, знала точно: в ней нет того, что художник назвал «светом», а она определила бы как «сияние». Женщина как женщина, молча страдает от одиночества, пытается найти оправдание тому, что делает, притворяется сильной, а на самом деле — слаба, отвергает любые страсти во имя своей опасной работы, строит планы на будущее, терзается от разочарований и ошибок прошлого —так что никакого в ней нет света или сияния. Должно быть, это просто способ заставить ее молчать и радоваться, что сидит здесь, как дура, и даже пошевелиться не может.
«Свет, присущий мне одной. Мог бы придумать что-нибудь другое, вроде — „чудный у вас профиль“.
Как входит свет в дом? Если окна открыты. Как входит свет в человека? Если дверь любви не захлопнута. А уж ее дверь заперта на все замки. Должно быть, это очень скверный и бездарный художник, раз он не понимает таких простых вещей.
— Вот и все, —сказал он и стал собирать свои принадлежности.
Мария не шевельнулась. Она хотела было попросить — «покажите», — но ведь это могло свидетельствовать о ее невоспитанности, о том, что она не доверяет его работе. Но любопытство снова пересилило. Она попросила разрешения взглянуть, он кивнул.
Он изобразил только ее лицо — оно было похоже на ее собственное, но если бы Мария взглянула на картину, не зная модели, то сказала бы: женщина, которая здесь запечатлена, гораздо сильнее ее и наполнена светом, который Мария, глядясь в зеркало, не замечала.
— Меня зовут Ральф Харт. Хотите, закажу вам еще что-нибудь выпить?
— Нет, спасибо.
Судя по всему, теперь беседа двинется по накатанной колее — мужчина будет соблазнять женщину.
— Пожалуйста, еще два анисовых, — попросил он, снова пропустив ее слова мимо ушей.
А какие у нее дела? Читать опостылевшую книжку об управлении усадебным хозяйством? В двухсотый раз прогуливаться по берегу озера? Лучше уж поговорить с тем, кто разглядел в ней ей самой неведомый свет — и именно в тот день, когда начался отсчет последних трех месяцев…
— Чем вы занимаетесь?
Этот вопрос она не любила, не хотела слышать: он заставил ее отказаться от нескольких возможных встреч, когда по той или иной причине кто-то подходил к ней поближе (в Швейцарии это бывает редко — здешние люди сдержанны и замкнуты). Что же ему ответить?
— Работаю в кабаре.
Готово! Гора с плеч! Мария осталась довольна собой, ибо за время, проведенное в Швейцарии, усвоила: надо спрашивать («А кто такие курды?» «А что такое Дорога Святого Иакова?») и отвечать («Работаю в кабаре»), не заботясь о том, что о тебе подумают.
— Мне кажется, я вас где-то видел.
Мария поняла, что художник собирается идти дальше, и обрадовалась своей маленькой победе: этот человек, пять минут назад бесцеремонно отдававший ей приказы и казавшийся таким уверенным в себе, теперь стал таким же, как все мужчины, которые теряются перед незнакомой им женщиной.
— А что это за книги?
Она показала обложки — справочник по сельскому хозяйству, руководство по управлению фазендой.
— Вы работаете в секс-индустрии?
Пожалуй, это чересчур дерзкий вопрос. Неужели она одета слишком вызывающе и он догадался о ее профессии? Так или иначе, надо выиграть время. Все это стало напоминать ей забавную игру. А что ей терять?
— Почему все мужчины только об этом и думают? Он снова сложил книги в пакет.
— Секс и управление усадебным хозяйством. Не знаю, что скучней.
Что-что? Марии вдруг стало обидно. Как он смеет так отзываться о том, чем она зарабатывает себе на жизнь?! Впрочем, он ведь этого еще не знает, это всего лишь предположение — и довольно нахальное, — но и его нельзя оставить без ответа.
— А я вот считаю, что нет на свете ничего скучнее живописи. Остановленное мгновение, прерванное движение, нечто застывшее, фотография, которая никогда не будет похожа на оригинал. Мертвечина, не интересная никому, кроме самих художников, а они считают себя людьми особенными, носителями культуры и уверены, что не чета всем остальным. Приходилось слышать о Хоане Миро? Мне вот — нет, пока один араб в ресторане не упомянул о нем, но это ровно ничего не изменило в моей жизни.
Она не знала, не слишком ли далеко зашла, потому что официантка принесла коктейли и разговор оборвался — оба некоторое время не произносили ни слова. Мария думала, что ей, вероятно, пора идти, да и Ральфа Харта, наверно, посетили те же мысли. Но два бокала, наполненные чудовищным пойлом, стояли перед ними, служа отличным предлогом еще побыть вместе.
— Зачем вам эти книги?
— То есть как «зачем»?
— Я бывал на Бернской улице. Когда вы сказали, где работаете, я вспомнил, где мог видеть вас раньше — там есть какое-то дорогущее заведение. Просто, пока писал вас, мне это не приходило в голову — слишком сильный исходит от вас свет.
Пол качнулся у Марии под ногами. Впервые устыдилась она своего ремесла, хотя для этого не было ни малейших оснований — она работала, чтобы содержать себя и своих родителей. Это скорей художнику следовало бы стыдиться того, что он захаживал на Бернскую улицу: с минуты на минуту должно было развеяться очарование.
— Послушайте, господин Харт, я хоть родом из Бразилии, но живу здесь уже девять месяцев и знаю — швейцарцы очень сдержанны, потому что живут в маленькой стране, где, как только что подтвердилось, все друг друга знают и по этой самой причине не лезут в чужую жизнь. Ваши слова неуместны и неделикатны, но если целью их было унизить меня, чтобы чувствовать себя более уверенно, то вы зря потеряли время. Благодарю за анисовый коктейль — большей гадости мне пробовать не доводилось, но я все же допью. А потом выкурю сигарету. А потом встану и уйду. А вы можете убираться прямо сейчас, потому что нехорошо знаменитому художнику сидеть за одним столом с проституткой. А ведь я — проститутка. Вы это, наверно, уже поняли? Проститутка с головы до пят, до мозга костей. И не стыжусь этого нисколько. Есть у меня такое свойство —не обманывать ни себя, ни других, в данном случае — вас. Потому что вы недостойны моей лжи. Представьте, что будет, если вон тот знаменитый химик узнает, кто я такая? Она заговорила еще громче.
— Я — проститутка! И вот что я вам еще скажу; это дает мне свободу! Я знаю, что через три месяца — день в день —уеду из этой проклятой страны, уеду с большими деньгами, с фотографиями, запечатлевшими, как я стою на снегу, уеду куда более образованной, чем приехала, — теперь я разбираюсь в винах и в мужчинах, Девушка за стойкой бара слушала ее, оцепенев от изумления. Нобелевский лауреат не обращал на происходящее никакого внимания. Но то ли от выпитого, то ли от предвкушения жизни в бразильском захолустье, то ли от радости, которую даровала ей возможность сказать, что думаешь, смеясь над осуждающими взглядами и возмущенными жестами тех, кого это шокирует, она продолжала: — Уразумели, господин Харт? Сверху донизу, с головы до пят и до мозга костей я — проститутка! И в этом — моя гордость и мое достоинство!
Художник не шевельнулся и не проронил ни слова. Мария продолжала: — А вы —хоть и художник, но ничего не понимаете в своих моделях. Может быть, химик, который сидит здесь, ни на что не обращая внимания, или просто спит, — это на самом деле — железнодорожник. И все прочие персонажи вашего полотна — не то, что есть на самом деле. А иначе вы никогда бы не сказали, будто видите, как исходит «особый свет» от меня — от женщины, которая, как вы только что узнали, — ВСЕГО ЛИШЬ ПРОСТИТУТКА!
Последние слова она выговорила громко и раздельно. Химик проснулся, официантка принесла счет. Ральф, не обращая на это внимания, ответил тоже медленно, отчетливо, но не повышая голос: — Это не имеет никакого отношения к тому, чем вы занимаетесь. Я вижу свет. Свет, исходящий от человека, от женщины, которая обладает могучей волей и способна пожертвовать многим ради того, что считает для себя самым важным. Этот свет… этот свет —в глазах.
Мария была обезоружена — художник не поддался на ее провокацию. Ей хотелось верить, что он хочет всего лишь соблазнить ее и ничего больше. Она запретила себе думать — по крайней мере, на ближайшие девяносто дней, — что где-то на земле есть интересные люди.
— Ты видишь перед собой этот бокал с анисовой? — продолжал он, вдруг перейдя на «ты». — Так вот, ты только его и видишь. А я должен дойти до сердцевины того, что делаю, и потому вижу, как рос этот анис, как трепали его ветры, вижу руки, собиравшие зернышки, вижу корабль, привезший их сюда с другого континента, я чувствую все запахи и краски, которые стали частью этих зернышек, смешались с ним и в него проникли, прежде чем пригодились для изготовления настойки. И если бы я когда-нибудь задумал написать его, то запечатлел бы все это на полотне, хотя ты, глядя на него, по-прежнему считала бы, что видишь всего лишь бокал анисовки.
И точно так же, когда ты смотрела на улицу и думала — я знаю, что думала, — о Дороге Святого Иакова, я нарисовал твое детство, твои отроческие годы, твои несбывшиеся, оставшиеся в прошлом мечты, и новые мечты, и твою волю — она-то больше всего меня и занимает… Когда ты смотрела на мою картину…
Мария открыла ворота крепости, хоть и знала, что отныне вряд ли сможет закрыть их.
— …я видел этот свет. Хотя передо мной была всего лишь женщина, похожая на тебя.
Вновь повисло тягостное молчание. Мария взглянула на часы.
— Через несколько минут мне надо уходить. Почему ты сказал, что секс — это скучно?
— Ты должна это знать лучше, чем я.
— Я это знаю, потому что это — моя работа. Я делаю это каждый день. Но ты —ты мужчина, тебе тридцать лет…
— Двадцать девять.
— Ты молод, привлекателен, знаменит, тебя должны еще интересовать такие вещи, и тебе незачем ходить на Бернскую улицу, чтобы найти себе подругу.
— Нет, есть зачем. Я спал кое с кем из твоих коллег, но не потому, что мне сложно найти подругу. Мне сложно с самим собой.
Мария вдруг почувствовала, как кольнула ее ревность, и сама удивилась этому. Но теперь ей и в самом деле пора было идти.
— Это была моя последняя попытка. Теперь — все, — и он начал собирать разбросанные по полу кисти и краски.
— У тебя что-нибудь не в порядке?
— Все в полном порядке. Неинтересно. Невероятно!
— Заплати по счету. Давай пройдемся. На самом Деле я думаю, что многие испытывают то же, что и ты, просто никто не произносит это вслух, — и мне хочется поговорить с таким искренним человеком.
Они зашагали по Дороге Святого Иакова вверх, потом вниз. Дорога вела к реке, река —к озеру, озеро — к горам, горы — к затерянному в Испании
