Я перехожу, дорогой друг мой, от неожиданности к неожиданности, от горя к горю. Нужно быть матерью для того, чтобы представить себе, что я выстрадала в течение вчерашнего утра. И хоть самая острая тревога моя с тех пор улеглась, я все же нахожусь в сильнейшем волнении и не вижу ему конца.
Вчера, около десяти часов утра, удивленная тем, что дочь моя еще не появляется, я послала свою горничную выяснить, что означает это опоздание. Через минуту она возвратилась крайне испуганная и еще больше напугала меня, сообщив, что дочери моей нет в ее комнате и что горничная тоже не нашла ее там рано утром. Представьте себе мое состояние! Я призвала всех своих слуг и прежде всего швейцара; все поклялись мне, что им ничего не известно и что они ничего не могут сообщить мне по поводу случившегося. Я тотчас же направилась в комнату дочери. По царившему там беспорядку мне стало ясно, что она покинула ее лишь утром, но никаких других указаний я не обнаружила. Я осмотрела ее шкафы, ящики секретера — все оказалось на месте, все ее платья, кроме одного, в котором она ушла. Она не взяла даже той небольшой суммы денег, которая у нее была.
Так как она лишь вчера узнала обо всем, что говорят о госпоже де Мертей, так как она к ней сильно привязана, — настолько, что весь вчерашний день проплакала, — и так как, кроме того, я вспомнила, что она не знала об отъезде госпожи де Мертей в деревню, мне прежде всего пришло в голову, что она пожелала увидеть свою приятельницу и по своему легкомыслию отправилась к ней одна. Но время шло, она не возвращалась, и мною вновь овладела тревога. С каждым мгновением муки мои усиливались, я изнывала от неизвестности и, однако, не решалась наводить какие-либо справки из опасения придать гласности поступок, который впоследствии, может быть, захочу от всех скрыть. Нет, никогда в своей жизни я так не страдала!
Наконец только после двух часов дня я получила сразу два письма: одно от дочери, другое от настоятельницы ***ского монастыря. В письме дочери говорилось только, что она опасалась, как бы я не воспротивилась ее призванию стать монахиней, и что поэтому не осмеливалась со мной об этом заговорить. Далее она пространно извинялась, что без моего согласия приняла это решение, которое, добавляла она, я, наверно, могла бы лишь одобрить, если бы знала причины его, о которых тем не менее она меня просила не спрашивать ее.
Настоятельница сообщала, что, так как молодая девушка приехала одна, она сначала отказалась принять ее. Но, расспросив незнакомку и узнав, кто она такая, она решила, что окажет мне услугу, если прежде всего предоставит моей дочери убежище, чтобы не принудить ее ехать дальше, на что та, по- видимому, твердо решилась. Предлагая, разумеется, вернуть мне дочь, если я потребую ее возвращения, настоятельница, как это и подобает в ее положении, советует мне не препятствовать призванию, которое она называет бесповоротным. Она пишет также, что не известила меня об этом событии раньше, ибо ей стоило большого труда заставить мою дочь написать мне: та хотела, чтобы никто не знал, куда она удалилась. Какая жестокая вещь — безрассудство детей! Я тотчас же отправилась в этот монастырь. Переговорив с настоятельницей, я сказала, что хочу видеть свою дочь; та пришла очень неохотно и вся дрожала. Я говорила с ней в присутствии монахинь, говорила и наедине. Она все время обливалась слезами, и единственное, чего я от нее добилась, это то, что она может быть счастлива только в монастыре. Мне пришлось позволить ей остаться там, но еще не в качестве послушницы, как она хотела. Боюсь, что смерть госпожи де Турвель и господина де Вальмона чересчур взволновала ее юную голову. Как ни чту я монашеское призвание, мне все же было бы мучительно и даже страшно видеть, как моя дочь принимает схиму. Мне кажется, что у нас и без того довольно обязанностей и незачем налагать на себя новые, не говоря уже о том, что в столь юном возрасте мы не можем знать, что нам больше подходит.
Замешательство мое еще усиливается из-за предстоящего возвращения господина де Жеркура. Неужели столь выгодный брак должен расстроиться? Как же нам создавать счастье детей, раз недостаточно желать этого и прилагать все свои усилия? Вы оказали бы мне огромную услугу, если бы написали, как бы вы поступили на моем месте. Я же ни на чем не могу остановиться: самое страшное — решать судьбу других, и в данном случае я одинаково боюсь проявить и строгость судьи, и слабость матери.
Беспрестанно укоряю я себя за то, что увеличиваю ваши горести, донимая вас своими. Но я знаю ваше сердце: самое большое для вас утешение — то, которое вы можете дать другим.
Прощайте, мой дорогой и достойный друг; с нетерпением жду вашего ответа на оба мои вопроса.
Письмо 171. От госпожи де Розмонд к кавалеру Дансени
После того, что мне стало известно от вас, сударь, мне остается только плакать и молчать. Когда узнаёшь о подобных мерзостях, жалеешь, что еще живешь на белом свете. Стыдно быть женщиной, когда видишь, что есть женщина, способная на такое распутство. Что касается лично меня, сударь, то я охотно соглашаюсь предать молчанию и забвению все, что может напомнить эти горестные события и привести к каким-либо их последствиям. Я хотела бы даже, чтобы они не доставили вам никаких огорчений, кроме тех, что неразрывно связаны с печальным преимуществом, которое вы получили над моим племянником. Несмотря на то что я вынуждена признать всю его неправоту, я чувствую, что никогда не утешусь в том, что потеряла его. Но мое неиссякаемое горе — это единственная месть, которую я позволю себе по отношению к вам. Насколько она велика, — определить может ваше сердце.
Позвольте мне, во внимание к моему преклонному возрасту, высказать одно суждение, которого обычно не делают люди в ваши годы: если бы мы понимали, в чем истинное наше счастье, мы никогда не искали бы его за пределами, установленными законами божескими и человеческими.
Можете не сомневаться в том, что я охотно и добросовестно сохраню доверенные мне вами бумаги. Но я прошу вас предоставить мне право не передавать их никому и даже не возвращать вам, — разве что это стало бы необходимым для вашего оправдания. Смею надеяться, что вы не откажете в этой просьбе, ибо вам теперь понятно, как зачастую раскаиваешься в том, что предался даже самому справедливому мщению.
Просьбы мои этим не ограничиваются, ибо я уверена в вашем великодушии и чувствительности: было бы вполне достойно их, если бы вы передали мне также письма мадемуазель де Воланж, которые, по- видимому, хранятся у вас и которые теперь, без сомнения, вам уже не нужны. Я знаю, что эта молодая особа очень перед вами виновата, но я не думаю, чтобы вы намеревались наказывать ее за это; и хотя бы из уважения к самому себе вы не опозорите существо, которое так любили. Поэтому мне нет необходимости добавлять, что внимание, которого не заслуживает дочь, должно оказывать матери, женщине весьма почтенной, перед которой вы далеко не безгрешны; ибо, в конце концов, сколько бы ни обманывать себя так называемой тонкостью чувства, тот, кто первым пытается обольстить сердце еще невинное и неопытное, тем самым становится первым виновником его порчи и всю свою жизнь несет ответственность за дальнейшие его заблуждения и грехи.
Не удивляйтесь, сударь, подобной строгости с моей стороны: именно она является величайшим доказательством моего к вам полного уважения. Вы обретете еще большее право на него, согласившись, как я и прошу вас, обеспечить сохранение тайны, разглашение которой вам самому причинило бы вред и явилось бы смертельным ударом для материнского сердца, которому вы уже нанесли рану. Словом, сударь, я желаю оказать эту услугу моему другу. И если бы я могла опасаться, что вы мне откажете в этом утешении, я попросила бы вас подумать сперва о том, что это единственное утешение, которое вы мне оставили. Имею честь… и проч.
Письмо 172. От госпожи де Розмонд к госпоже де Воланж
Если бы, дорогой мой друг, мне пришлось запрашивать из Парижа те сведения относительно госпожи
