дальше, до улицы Берьер, и до двора на улице Драгой, где она любила побродить без определенной цели между мастерскими и поболтать с кузнецом. Она ходила мелкими шажками, держа меня за руку, и ее чепец покачивался возле моего плеча. Когда мы доходили до улицы Таран, она останавливалась передохнуть. Ее щеки сильно розовели, а дыхание было коротким. Она смотрела на меня добрыми карими глазами, так похожими на ваши, и улыбалась. «Розочка, до чего же вы хорошенькая!» Моя собственная мать никогда не говорила мне, что я хорошенькая.
Моя дорогая Розочка!
Как пуст наш дом без вас, без Армана и без малышки! Боже, он кажется вдруг таким большим, что даже от стен отдается эхо моего одиночества. Еще две долгие недели до вашего возвращения из Бургундии. Как, скажите на милость, я это выдержу? Мне невыносимо сидеть одной в гостиной. Вязание, газета, Библия — все валится из рук. Теперь, в этом тоскливом одиночестве, я полностью осознала, как много вы для меня значите. Да, вы моя дочь, которой никогда у меня не было. И я чувствую, что я вам ближе, чем ваша собственная мать, да будет она благословенна. Как нам повезло обрести друг друга через моего сына. Вы, Роза, наш свет в окошке. До вашего появления в этих стенах царила несколько угрюмая атмосфера. Вы принесли сюда смех и радость.
Мне кажется, что вы совсем не замечаете этого. Вы, Роза, такая великодушная, такая чистая. Но под мягкостью в вас кроется огромная сила. Иногда я думаю, какой вы станете в моем возрасте. Конечно, я не могу вас представить в образе старой дамы: вы само воплощение молодости. Это прелестное легкое покачивание при ходьбе, золотистая роскошь ваших волос, ваша Улыбка и такие глаза! О да, моя Роза, такие глаза! Никогда они не померкнут. И когда вы станете старой и седой, как я сейчас, ваши глаза все так же будут полыхать синевой.
Почему вы так поздно появились в моей жизни? Я знаю, что мне недолго осталось, врач предупредил меня, что сердце мое сдает, и здесь уж ничего не поделаешь. Я все так же хожу на короткие прогулки, но без вас они совсем не такие приятные. (Меня сопровождает мадам Колевийе, но она слишком медленно ходит, и вокруг нее витает такой неприятный кислый запах…)
Вчера мы видели драку на улице Эшоде. Это было так драматично. Один мужчина, нагрузившись алкоголем, стал приставать к красиво одетой женщине. Другой приказал ему прекратить и оттолкнул его. Но пьяница на него набросился. Раздался зловещий хруст, послышался крик: у бедняги, который пытался защитить женщину, был в кровь разбит нос. Тогда в драку ввязался третий, и не успели мы и глазом моргнуть, как вся улица заполнилась мужчинами, дубасящими друг друга. Дама застыла на месте, крепко вцепившись в зонтик, выглядела она прелестно и в то же время совершенно нелепо. (Вам, несомненно, понравился бы ее наряд, я его запомнила специально для вас: симпатичное платье в синий горошек, покроя «песочные часы» и задорная шляпка со страусовым пером, которое дрожало точно так же, как и его хозяйка.)
Возвращайтесь поскорее, моя дорогая Розочка, и привозите в полном здравии моего любимого сына и нашу малютку.
Я плохо спала в эту ночь, меня опять мучил кошмар. Человек, забравшийся в дом, медленно поднимался по лестнице. Он не спешил, отлично сознавая, что я сплю наверху. Как ясно я слышала скрип ступеней, и какой меня охватывал ужас. Я знаю, как опасно оживлять прошлое. Это вызывает волнения и сожаления. Но дело в том, что прошлое — это все, что мне осталось.
Теперь я одна, любовь моя. Виолетта и мой чванливый зять полагают, что я уже на пути к ним. Внуки ждут свою бабушку. Жермена недоумевает, куда делась мадам. Мебель прибыла еще на прошлой неделе, а несколько дней тому назад были отправлены сундуки и чемоданы. Жермена распаковала, должно быть, всю одежду, и моя комната в их большом доме над Луарой уже ждет меня. Цветы на ночном столике. Чистые простыни. Когда они начнут беспокоиться, то, конечно, напишут. Но мне это уже безразлично.
Лет пятнадцать назад, когда префект начал массовые разрушения, мы узнали, что жилище моего брата будет снесено ради продолжения Севастопольского бульвара. Эмиля это, похоже, не обеспокоило, потому что ему полагалась хорошая компенсация. Он решил переехать с супругой Эдит и детьми в западную часть города, где проживала семья ее матери. Эмиль не похож на вас, он не чувствует привязанности к домам. Для вас дома обладают душой и сердцем, они живут и дышат. У домов есть память. Сегодня Эмиль уже пожилой господин, у него подагра, а голова совершенно лысая. Вы бы его не узнали. Я нахожу, что он похож на нашу мать, хотя — по счастью! — в нем нет ни ее тщеславия, ни ее пустоты. Просто, в отличие от меня, у него длинный нос и ямочка на подбородке, как у нее.
После смерти нашей матери (вскоре после государственного переворота) и после того, как был снесен дом Эмиля, мы виделись с ним не часто. Мы даже не съездили в Вокрессон посмотреть его новое жилище. Но вы любили моего младшего брата, Мимиля, как мы его ласково называли. Вы были к нему привязаны как к своему собственному братишке.
Однажды днем мы решили отправиться в район нового строительства, чтобы посмотреть, как продвигаются работы. К тому времени Эмиль с семьей уже обосновался на новом месте. Вы медленно шли, Арман, из-за болезни вы ослабели, жить вам оставалось всего два года. Но вы еще могли не спеша прогуливаться, опираясь на мою руку.
Мы не были готовы к тому, что нас ожидало. Это не был Париж, это было поле битвы. От нашего мирного Сен-Жерменского предместья ничего не осталось. Мы прошли по улице Сент-Андре-дез-Ар, рассчитывая выйти, как обычно, на улицу Пупе, но она исчезла. На ее месте зияла гигантская яма, по краю которой торчали остовы разрушенных домов. Мы в изумлении оглядывались. Куда же, скажите на милость, делся дом Эмиля? И весь его квартал? Где ресторан на улице Порт, в котором мы праздновали наше бракосочетание? А знаменитая булочная на улице Персе? И куда подевалась лавочка, в которой я как-то купила модные вышитые перчатки для маменьки Одетты? Ничего не осталось. Мы с удивлением медленно продвигались вперед.
Потом мы обнаружили, что улица Ля-Арп грубо укорочена, как и улица Серпант. Вокруг опасно кренились шаткие стены. На них еще виднелись обрывки обоев, закопченные следы бывших дымоходов, двери, повисшие на петлях, нетронутые пролеты ступеней, спирально поднимавшиеся в пустоту. Это было отвратительное, но завораживающее зрелище, и сегодня при одном только воспоминании о нем во мне поднимается омерзение.
Мы осторожно прокладывали дорогу до обитаемых мест, с тоской заглядывая в котлованы. Орды рабочих, вооруженных заступами, лопатами и кувалдами, как армейские полки, разбрелись среди гор строительного мусора. Их окружали зыбкие ядовитые облака. Вереницы повозок волокли доски. Здесь и там полыхали огромные костры, их пламя пожирало балки и деревянные обломки, которые ежеминутно подбрасывали рабочие.
Стоял ужасный шум. Знаете, я еще и сейчас слышу крики и вопли рабочих, невыносимый звук ударов заступов, дробящих камень, оглушительные удары, от которых земля дрожала у нас под ногами. Вскоре наша одежда покрылась тонким слоем сажи, обувь отяжелела от грязи, а подол моего платья намок. Наши лица были в серой пыли, а во рту пересохло. Мы кашляли и всхлипывали, по щекам катились слезы. Я чувствовала, как дрожит ваша рука. И мы не были единственными зрителями. Пришли и другие люди, чтобы наблюдать за этими разрушениями. Глубоко потрясенные, с грязными лицами и слезящимися глазами они разглядывали стройку.
Как и все парижане, мы знали, что некоторые части нашего города подлежат обновлению, но мы и представить себе не могли такого ада. А ведь здесь, думала я, парализованная этим зрелищем, жили люди, здесь был их очаг. На осыпающейся стене виднелись остатки камина и неясный след картины, которая когда-то там висела. Эти веселенькие обои украшали, должно быть, чью-то спальню, здесь кто-то спал и
