времена баламутных реформаций. Однако со временем переступивший через номенклатурные табу Горбачев столкнется с ответными контрмерами отчаявшейся номенклатуры среднего звена, в свою очередь начавшей пока исподволь нарушать самые священные табу советского аппаратного поведения. Речь идет о принятии на вооружение местного национализма и спонсировании противостояния центру.
Пример нарождавшихся национальных движений, пока что видимых лишь издалека в экзотичной и всегда остававшейся чуждой
Прибалтике, открыл номенклатуре многообещающую стратегию для противодействия непредсказуемости и «капризам» горбачевской перестроечной Москвы. Ключевым элементом возводимой провинциальной бюрократией обороны стало изгнание амбициозных одиночек и потенциальных перебежчиков, выборочная кооптация в свои ряды более консервативных (т. е. менее либеральных) идеологов национализма из интеллигенции, использование предлога общественного мнения для строительства политических и активации прежде формальных юридических оград вокруг границ национальных республик. Наконец, важнейшим неформальным средством защиты стал неопатримониализм – закрепление административных ресурсов в фактически частное «коррупционное» распоряжение и преобразование региональных сетей бюрократических связей и патронажа в то, что американцы (и более всего жители городов Чикаго, Бостона и Нью-Норка) издавна именуют избирательной «политической машиной»[213]. В конце концов, лучшей стратегией самосохранения номенклатуры оказалась верность своему классу и патронажной сети – пусть даже вне рамок прежней субординации и ценой подрыва централизованного государства.
Общесоюзная последовательность протестных мобилизаций
Итак, обычно в развале СССР (а также Югославии) винят излишне торопливую демократизацию, которая-де выпустила на свободу ждавших своего момента демонов национализма. Но как бы ни был о распространено, сердито и соблазнительно просто данное объяснение, оно элементарно не согласуется с хронологией и фактами. В СССР потребовалось почти четыре года напряженных политических процессов, приведших к внезапному осознанию неспособности реформистской риторики Горбачева сохранять оптимистический настрой перед лицом неожиданных проблем экономической нестабильности и распада централизованного государства, чтобы национализм смог переместиться с края политического спектра и занять центральное положение.
Давайте для начала попробуем восстановить последовательность общественных мобилизаций, происходивших во всем СССР в годы перестройки. Здесь нет нужды в осторожных наречиях вроде «почти» или «приблизительно» – этот процесс относится ко всему Советскому Союзу. Сам процесс смены типов мобилизаций, центральных на какой-то момент проблем и риторик может оказаться сжатым или, наоборот, растянутым, поскольку некоторые республики, в зависимости от мобилизационного потенциала и состава обществ, вступали с опозданием или же завершили его раньше, переходя к другим типам мобилизации и протеста. Тем не менее это была та же самая, центрально созданная и синхронизированная последовательность проблем и движений.
В 1985 г. первые общественные мобилизации строго (вернее, с разумной осторожностью) следовали перечню официально одобренных для обсуждения социальных проблем – таких как алкоголизм, защита исторических памятников, «неформальные» молодежные группы (хиппи, панки, футбольные фанаты) и предлагаемая с целью возрождения энтузиазма и инициативы новая редакция уставов официальных общественных организаций вроде комсомола и находившихся под его эгидой молодежных жилищных и научно-производственных кооперативов. В 1986 г. и особенно после апрельской чернобыльской катастрофы начался краткий, но бурный расцвет экологического движения, черпавшего уже нешуточную энергию из охватившего общество чуть ли не психоза перед лицом последствий химической и атомной промышленности. В то же время общеполезное дело защиты окружающей среды пока не бросало вызов самой основе советской власти, что делало участие в экологическом движении не только почетным и эмоционально заряжающим для его участников, но и вполне политически безопасным.[214]
Вскоре начали появляться и вдохновленные риторикой Горбачева неомарксистские студенческие клубы, дебаты в которых вращались в основном вокруг извечной темы, был ли сталинизм исторически необходимым фактором развития СССР – или бухаринская позиция конца 1920-х могла обеспечить более щадящую и эффективную альтернативу. Словом, началось повторение споров 1968 г. Амнистия ноября 1986 г. находившихся в заключении и ссылке диссидентов означала дальнейшее расширение поля дебатов, довольно скоро сдвинувшихся с чисто немарксистских тем к пока все еще дерзновенному (а значит, и эмоционально окрыляющему) обсуждению либеральной демократии, прав человека, а также национальной самостоятельности.
Но еще целых два года, в 1987–1988 гг., диссиденты и либерального, и националистического толка оставались радикальным крохотным меньшинством на окраинах общественных дебатов, поскольку быстро расширявшиеся границы официальной советской идеологии по-прежнему почти полностью занимали внимание широкой советской общественности. Даже в Армении и Грузии, которые спустя пару лет оказались охвачены националистическими страстями, освобождение из заключения националистов в принципе всеми приветствовалось, однако подавляющее большинство солидной национальной интеллигенции воспринимало их как сумасбродных радикалов. Известный грузинский профессор вспоминает, как в 1987 г. он наблюдал на тбилисской улице маленькую колонну из 50–60 студентов и старшеклассников, шагавших с флагами независимой Грузии 1918–1921 гг. и распевавших патриотические песни. Молодежное микрошествие возглавляли двое взрослых диссидентов, Мераб Костава и Звиад Гамсахурдия[215]. Прохожие улыбались и приветственно махали им рукой – однако присоединиться к маргинальному параду никто особенно не спешил. Все спешили по своим делам.
Общественное внимание в январе 1987 г. было приковано к официально санкционированному просмотру кинофильма «Покаяние», снятого в Грузии благодаря покровительству Эдуарда Шеварднадзе, в то время первого секретаря компартии республики. После специального показа для членов Центрального комитета КПСС, фильм был выпущен на экраны и стал доступен миллионам граждан СССР. Фильм ознаменовал своеобразное коллективное поминовение жертв сталинского террора – как и надеялись Горбачев и Шеварднадзе. Кроме того, подобное, пусть и частичное послабление в официальной идеологии создало на какое-то время мощный официально санкционированный фокус общественного внимания, тем самым маргинализируя диссидентов. Как быть, если сами власти перехватывают одно из самых сильных диссидентских обвинений и сами начинают открыто, хотя и более осторожно, обсуждать давние программные требования оппозиции времен 1968 г.? Горбачев на глазах превращался в Дубчека – и при этом глава СССР, как, по крайней мере, долго казалось, имел куда больше контроля над советскими танками. Выпущенным на волю диссидентам пока что оставалось наиболее разумным занять положение конструктивной оппозиции, из задних рядов следящей за ходом осуществляемых государством реформ.
Кабардино-Балкария пропустила некоторые типичные для того периода темы мобилизации. Борьба за трезвость не звучала особенно актуально в довольно патриархальной среде, и на улицах Нальчика вряд ли следовало надеяться увидеть панка или хиппи (хотя в Приэльбрусье с шестидесятых годов осела небольшая община русских романтиков альпинизма и бардовских песен, но погоды в Нальчике они не делали). Одним из немногих, кто хоть отдаленно походил на инакомыслящего вольнодумца брежневских времен, был Юрий Шанибов. Тем не менее, будучи критиком бюрократической косности, Шанибов оставался скорее поборником авторитарной коммунистической реформы в духе Ю. В. Андропова. В те годы Шанибов, его коллеги и студенты принимали участие в ранних перестроечных дебатах по вполне дозволенным проблемам реформы образования и студенческой жизни, экологии. Пределом политизации тогда выступало обсуждение преступлений сталинизма, представляемых как «отход от ленинских принципов», и реабилитации более приемлемых оппозионеров периода фракционных дискуссий 1920-х гг. вроде Бухарина. Как и на большей части СССР, в Кабардино-Балкарии (и, кстати, еще более в Чечено-Ингушетии) нашлись собственные горнорудные и химические предприятия, далекие от экологических стандартов. После Чернобыля многие местные жители стали их опасаться и раздавались голоса, требовавшие их природоохранного переоборудования, если не полного закрытия. Экологическая проблема не была такой уж политически невинной. Она потенциально граничила с националистическими требованиями – всего один лишь шаг, и тема защиты природы от загрязнения перерастала в защиту девственного природного
