Азербайджанцы, курды, русские молокане оставались преимущественно в предместьях, где селился субпролетариат. Более честолюбивым и способным представителям меньшинств, ориентированным на карьеру, оставалось перебираться в города и республики, где они принадлежали бы к титульным национальностям. Подобные процессы шли во всех столицах советских республик, и особенно в Тбилиси и Баку, однако у Еревана было редко замечаемое «преимущество отсталости» – поскольку до 1917 г. городок был совершенно незначительным, в нем не сложились досоветские элиты. Хотя армяне с большой гордостью праздновали древность своей столицы, на самом деле физически и культурно Ереван строился почти с нуля. Благодаря советской национальной политике Ереван с его новосоздаваемой концентрацией учебных, административных и промышленных учреждений становился этнически гомогенным и практически на сто процентов армянским.
В 1960-1970-x неоднократно возникали спонтанные протонациональные мобилизации в публичном пространстве площадей и улиц Еревана. Поводами служили похороны национальных знаменитостей (например, художника Мартироса Сарьяна) либо празднования побед местной футбольной команды, носившей проникнутое национальным символизмом название «Арарат» – по имени высящейся над армянской столицей величественной и легендарной горы, которая, однако, в результате территориальных разделов 1921 г. осталась недосягаемой за турецкой границей[227]. Первое действительно национальное массовое выступление произошло на Оперной площади в апреле 1965 г., в пятидесятую годовщину геноцида. Громадная толпа тех, кто не попал на официальное траурное собрание внутри оперного театра, создала для советских властей дилемму, из которой был найден весьма нетривиальный для СССР компромиссный выход. На незастроенном высоком холме Цицернакаберд (Ласточкина твердыня) в пределах центрального Еревана был создан вполне советский по архитектуре Мемориал геноцида с памятной стелой и вечным огнем. Мемориал сфокусировал национальную память на обособленном от городской суеты высоте и стал местом ежегодного восхождения многотысячной поминальной процессии. Таким образом ко времени перестройки жители Еревана имели более чем двадцатилетнюю традицию регулярных общегородских публичных церемоний, притом не связанных с официальной коммунистической идеологией. Серия митингов в начале 1988 г. выглядела столь спонтанной и естественной оттого, что ереванцы давно усвоили поведенческие ритуалы и риторику подобных событий, в отличие от, скажем, москвичей, гораздо более атомизированных в своем громадном городе[228]
Карабахская тема вновь возникла в конце 1987 г., когда общесоюзная перестроечная череда эмоционально заряженных разоблачений о преступлениях сталинского режима достигла наивысшей точки[229]. В этом контексте группа представителей высшего эшелона армянской интеллигенции обратилась к Горбачеву с письмом, в котором Сталин целиком обвинялся в передаче Карабаха под юрисдикцию Азербайджана. В духе исправления ошибок прошлого, заключали авторы письма, во имя демократизации и социалистического интернационализма, исторически армянский и по сей день населенный преимущественно армянами Нагорный Карабах было бы логично и совершенно справедливо воссоединить с советской Арменией. Письмо произвело эффект мгновенной кристаллизации. Для армян проблема Карабаха воплотила в себе все исторические горести и стала символической заменой гораздо более сильной травмы геноцида 1915 г. и потери доставшихся Турции исторических армянских земель. Подобный перенос виделся естественным, поскольку азербайджанцы были тесно связанным с турками в языковом и культурном плане народом, а на тонкости конфессионального различия между турками-суннитами и азербайджанцами-шиитами особого внимания не обращалось.
В Азербайджане развернулась контрмобилизация, которая явилась зеркальным отражением армянских требований. Авторитетные азербайджанские ученые и писатели направили ответное открытое письмо армянской интеллигенции, взывая к дружбе между народами и совместному отпору «безответственным провокаторам», недостойным высокого звания интеллигенции. Письма, копии которых немедленно попали в широкое обращение и вскоре были опубликованы в официальных газетах Еревана и Баку, поставили руководство обеих республик в крайне неловкое положение. В Армении и Азербайджане первыми секретарями в то время были назначенцы еще брежневской эпохи – и оба с полным основанием опасались привлечь внимание Горбачева, которое могло привести к их снятию с должностей. Им оставалось делать вид, что пока ничего экстраординарного не произошло и ситуация под контролем. В то же время некоторые из их номенклатурных подчиненных уже, не особенно таясь, делали ставки в намечавшемся перераспределении портфелей.
Написание писем от имени своих национальных обществ при растерянной пассивности первых секретарей республик сразу же выдвинуло статусных армянских и азербайджанских интеллектуалов в лидеры, что воодушевило интеллектуалов калибром поменьше – уже рядовых журналистов, ученых и множащееся число публицистов-самоучек. Довольно скоро им открылась пассивность и неожиданная податливость советской цензуры. Редакторы, главы культурных учреждений и номенклатурные кураторы публичной сферы сами более не могли быть уверены в том, где теперь проходит линия партии и кем завтра окажется их начальство. Лавинообразная эскалация публичных высказываний вызвала репутационное соревнование в радикальности аргументации и обличительной риторики. Как и повсюду в СССР тех дней, дотоле малоизвестный сорокалетний доцент или поэт могли в одночасье превратиться в звезду после удачного публичного выступления. Это положило начало нарастающей войне публичных заявлений и газетных публикаций между Арменией и Азербайджаном. В этих республиках советское государство на глазах теряло контроль над символической областью. Спустя какое-то время Москва попыталась как-то укрепить и спасти разрушающиеся структуры власти в Закавказье, однако делалось это неуклюже, неуверенно и слишком поздно, чтобы поспеть за стремительно разворачивающимися народными мобилизациями.
Все остальные проблемы были немедленно отодвинуты в сторону. В Ереване возник оппозиционный комитет «Карабах», почти полностью состоявший из относительно молодых 30-40-летних научных и творческих активистов, которые лишь немногим ранее искали себе реализации в перестроечных темах менее взрывоопасной природы – обсуждали проблемы культурного досуга молодежи, устраивали выставки авангардного искусства, выступали, как везде после Чернобыля, за закрытие вредного химического предприятия и атомной электростанции, экспериментировали с реформами в сфере школьного образования. Теперь эти активисты, возглавившие массовое движение за воссоединение Карабаха, все более походили на альтернативное правительство.
Приехав в Ереван летом 1990 г., когда армянская мобилизация находилась на пике, я провел целый день в приемной Армянского общенационального движения. С несколькими из лидеров АОД, историками по образованию, у нас нашлись общие приятели по студенческой Москве. Это обеспечило мне не более чем приветственное помахивание рукой и предложенную чашку кофе, однако никаких бесед – армянские активисты выглядели жутко занятыми. Оставалось сидеть на стульчике в уголке или слоняться по приемной одного из бывших Домов творчества, ныне реквизированного на национальное дело. Но для моих наблюдений так оказалось даже лучше. В длинной очереди на прием к бывшему историку была, к примеру, женщина, пришедшая, будто в прежний партком, пожаловаться на мужа-пьяницу. На диванчике с чувством глубокой неловкости присело двое толстых и потных милиционеров, пытавшихся отыскать служебную машину, предположительно экспроприированную боевиками движения на нужды «национальной борьбы». По всему Еревану разъезжали УАЗы и «Нивы» без номерных знаков, зато с бородатыми молодыми людьми в камуфляжных куртках и головных повязках а-ля Рембо, принадлежавших к носившим самые разнообразные названия добровольческим военизированным отрядам – «Армянской национальной армии», «Полку имени царя Тиграна Великого» или «Ашота Железного». По городу ходил рассказ об анекдотичном случае. Молодые боевики остановили на дороге шикарное авто с занавесочками на задних окнах. Распахнув дверь машины, один из парней остолбенело уставился на сидящего внутри и ласково ему улыбающегося католикоса всех армян Вазгена I. В полнейшей растерянности боевик выпалил: «Извините, товарищ… Господь Бог!»
Стоявший во главе одной из новообразованных партий восходящий политический деятель и в недавнем прошлом инженер-электрик признал даже с долей гордости, что большинство добровольцев-ополченцев его партии были уроженцами его же родного села. Тот факт, что еще четверо членов исполнительного комитета этой партии также были инженерами-электриками, объяснялся тем простым обстоятельством, что все они когда-то учились на одном курсе в политехническом институте. Другим фактором, позволявшим
