Позднейшие времена взвалили всю вину на готов и вандалов. Но как бы ни старались защитники христианства, век невежества начался тем не менее вслед за возникновением христианской системы. До этого в мире было больше знания, чем в течение многих последующих веков. Что же касается религиозного знания, то христианская система, как уже говорилось, представляет собой разновидность мифологии, а мифология, которую она унаследовала, была разложившейся системой древнего теизма[8].
Нам приходится сейчас заглядывать назад через бездну минувших веков в античность в поисках достойных уважения людей, именуемых древними, лишь в силу этого междуцарствия в науке и
Трудно поверить, что под именем религии может существовать учение, утверждающее, что
С этого времени, хотя возрождение науки не было целью ни Лютера, ни других так называемых реформаторов, науки начали оживать, а их естественный спутник, свободолюбие (liberality), также не замедлил появиться. Таково было единственное общественное благо, принесенное Реформацией, ибо что касается блага религиозного, то его могло бы и не быть. Мифотворчество сохранилось в неизменности, а в результате падения единого папы возникло множество национальных пап.
Показав, таким образом, из содержания самих вещей причину, которая произвела изменение в состоянии образования, и мотивы, по которым на место изучения наук ставят изучение мертвых языков, я продолжу, в добавление к замечаниям, сделанным ранее, сравнение или, скорее, сопоставление доказательств, предоставляемых самой Вселенной, с христианским вероучением. Но самое лучшее, чем я могу начать эту часть, это мысли, которые появлялись у меня в юности и которые, я не сомневаюсь, приходили в голову почти всем людям в тот или иной период их жизни. Я изложу эти идеи, добавив к ним некоторые другие мысли, возникшие из рассмотрения предмета. Это составит как бы краткое предисловие к моему труду в целом.
Мой отец был квакерского вероисповедания, и, на мое счастье, я получил исключительно хорошее нравственное воспитание и порядочный запас полезных знаний. Хотя я и посещал гимназию[9], я не учил латыни не только потому, что не имел склонности к изучению языков, но и потому, что квакеры возражали против книг, по которым обучаются этому языку. Это, однако, не помешало мне познакомиться с предметами, излагавшимися во всех латинских книгах, употреблявшихся в школе.
Мой ум обладал естественной склонностью к науке. Я имел некоторые способности к поэзии, даже поэтический талант. Но я скорее подавлял в себе эту склонность, нежели поощрял, поскольку она заводила меня слишком далеко в область воображения. Как только я получил возможность, я купил пару глобусов и стал посещать философские лекции Мартина{11} и Фергюсона{12}. Затем я познакомился с доктором Бэвисом{13} из Королевского общества, который жил тогда в Темпле и был превосходным астрономом.
Я не имел никакой склонности к политике. Она представлялась моему уму не чем иным, как искусством обманывать. Поэтому, когда я обратился к вопросу о государстве, мне пришлось сформулировать для себя систему, соответствующую нравственным и философским принципам, в коих я был воспитан. Я видел, или по крайней мере думал, что видел, широкую перспективу, которая открывалась миру в тех событиях, которые происходили в Америке. И мне казалось, что, если американцы не изменят своего отношения к правительству Англии и не провозгласят своей независимости, они не только навлекут на себя множество новых затруднений, но и закроют ту перспективу, которая открывалась человечеству. Именно из этих соображений я выпустил книгу, известную под заглавием «Здравый смысл», которая была моей первой печатной работой. И, насколько я могу судить, я никогда не стал бы известен миру как писатель, если бы не события в Америке. Я написал «Здравый смысл» в конце 1775 г., а опубликован он был первого января 1776 г. Независимость же была провозглашена 4 июля того же года.
Всякий, кто наблюдал за состоянием и прогрессом человеческого ума, наблюдая свой собственный [ум], не может не увидеть, что есть два различных класса мыслей: те, которые мы сами производим путем рассуждения и акта мышления, и те, которые приходят на ум сами по себе. Моим правилом всегда было обходиться с этими добровольными посетителями вежливо, заботясь о том, чтобы тщательно их исследовать, если они того заслуживают. От них-то я и приобрел почти все знание, которым обладаю. Что же касается знаний, приобретаемых в школе, то они подобно скромному капиталу лишь помогают начать впоследствии самостоятельное изучение.
Каждый обучающийся является в конечном счете своим собственным учителем. Основание этого состоит в том, что принципы в отличие от обстоятельств не могут запечатлеться в памяти. Их место пребывания — это рассудок (understanding), и они никогда не усваиваются столь же прочно, как тогда, когда ведут свое начало от самостоятельного постижения (conception). Этого достаточно для вступительной части.
С того самого времени, как я стал способен постичь идею и размышлять над ней, я или сомневался в истинности христианской системы, или считал ее чем-то странным. Помню, как в возрасте семи или восьми лет, когда я почти не знал, что такое религия, я слушал проповедь о так называемом
По окончании проповеди я ушел в сад и, спускаясь по ступеням лестницы (я прекрасно помню это место), возмутился при воспоминании о том, что услышал. Я подумал, что в этой истории всемогущего бога заставили действовать наподобие рассерженного человека, который убил своего сына, не будучи в состоянии отомстить за себя иначе. И поскольку я был уверен, что человека, совершившего такой поступок, повесили бы, я не понимал, для чего читают такие проповеди.
Эта мысль была не из тех, что отдают детской наивностью; для меня она была серьезным рассуждением, вытекающим из моего представления о том, что бог слишком добр для подобных поступков и слишком всемогущ, чтобы быть вынужденным на них. В этом я убежден и теперь. Сверх того, я верю, что любая религия, содержащая в себе вещи, способные возмутить ум ребенка, не может быть истинной религией.
Дело обстоит так, как будто родители, исповедующие христианскую веру, стыдятся рассказывать своим детям что-либо о принципах своей религии. Они иногда наставляют их в правилах нравственности и рассказывают им о благости того, что они называют провидением. Ведь в христианской мифологии имеется пять божеств: бог-отец, бог-сын, бог-дух святой, богпровидение и богиня-природа. Но христианская история о боге-отце, убивающем своего сына или заставляющем других это сделать (ибо таково, попросту говоря, ее подлинное содержание), не из числа тех, которые родители могут рассказать детям. Сказать им, что это было сделано с целью осчастливить и облагородить человечество,— значит еще ухудшить дело. Как будто человечество может улучшиться, имея перед собой пример убийства! Сказать же им, что все это тайна,— значит только извиниться за неправдоподобие рассказа.
Как сильно отличается это от чистого и простого исповедания деизма! Истинный деист имеет только одно божество, и его религия состоит в созерцании мощи, мудрости и доброты божества в его деяниях и в стремлении подражать ему в нравственности, науке и механике.
Религия, исповедуемая квакерами, ближе всего стоит к истинному деизму в отношении нравственности и кротости. Но они слишком связали себя тем, что исключили из своей системы дела
