Семена было такое человеческое лицо. Он внимательно слушал!
Я рассказала, как мы собирали яичные упаковки, как на деньги, сэкономленные на завтраках, купили фонарь и занавес. Как Игорь Александрович вызволил Дитю из колонии, как много времени он проводит с нами.
Я так увлеклась, что не заметила, как меняется лицо Семена, как на нём постепенно проступает торжество.
— Вот видишь, сколько ты рассказала, — сказал он, — а мы, оказывается, этого не знали. Теперь многое стало ясным. Деньги на завтраки? Отлично! Мы ему покажем деньги на завтраки! Ведь посмотрите, Анна Сергеевна, до чего он их довел, а? Отбирал деньги на завтраки! Это додуматься надо.
И тут я все поняла. И мне стало так страшно, что захотелось закрыть глаза, зажмуриться, спрятаться куда-нибудь.
— А насчет этих типов из колонии тоже надо распорядиться…
— Неправда! — заорала я. — Неправда! Никто не отбирал у нас никаких денег! Нет у нас никаких типов!
Семён сверкнул на меня глазами. Крючок ринулась ко мне, заслонила, как цыпленка наседка.
— Все товарищи слышали, — сказал Семен.
Я посмотрела на класс. И тут мне показалось, что даже ребятам, которые никогда меня не любили, было так же страшно, как и мне. По крайней мере, все были удивлены.
— Мы такого не слышали, — сказал Ромка Хейфец.
Друг мой Ромка, он и тут за меня заступается. А я, болтунья несчастная, молчу, когда надо сказать. Надо сказать, иначе я всю жизнь буду презирать себя.
— Вы лжете, — сказала я.
Дальше не помню. Стоял какой-то общий, не то возмущенный, не то одобрительный рёв. Я прошла к своей парте и взяла портфель.
От школы до дома я бежала, а дома мне захотелось забиться под кровать.
Я очень боялась, что сейчас за мной придут. Я даже повесила пальто на соседкину вешалку, которая рядом с дверью, чтоб в случае чего вначале спрятаться на кухне, а потом схватить пальто и выскользнуть на улицу. Но никто из школы так и не пришел. Когда я позвонила Милке, к телефону подошла ее мама и сказала, что запретила Милке со мной разговаривать. В телефонную трубку я слышала Милкин рёв. Можно было догадаться, что там происходит.
Вот и все. Потом я плакала, а мама думала, что у меня болит живот, и пичкала всякой дрянью.
Вот и все, Алеша. Вот и все.
8 мая
Идти мне некуда. Не в школу же? Конечно, можно спросить совета у кого-нибудь из наших, но…
Ведь я предательница… я поняла это сегодня ночью. Ведь если бы не мой язык, ничего бы плохого не случилось. И попадет не мне, а Игорю Александровичу.
А теперь что…
Мало того, что предала, так еще устроила скандал. Сама-то отвела душу, а что будет ему?
Кашин? Нет, к Кашину я тоже не пойду. Ничего у нас с ним не получится, потому что он всегда спокоен и прав, он никогда бы не натворил того, что натворила я. У Кашина всегда чисто и спокойно на душе, он не попадает в такие некрасивые истории, как я, он умеет мести себя так, чтоб его боялись и уважали враги. А я? Мало того, но меня не любят, — меня не уважают. Я бестолковый человек, который не знает, как себя вести. Я только умею подражать другим, а когда остаюсь одна, — делаю глупости.
Мне плохо жить. Я больше не хочу жить. У мамы есть люминал. Я сделаю это. Только надо подальше от дому.
А мой дневник? Пусть он остается дома. Вычеркивать ничего не буду и выдирать страницы тоже. Пусть все знают, как я жила и что думала.
Только бы с Игорем Александровичем ничего не случилось!
9 мая
Неудобно после того, как попрощалась, снова здороваться. Но ничего не сделаешь? Так уж вышло.
Вчера был хороший день, и я должна описать его, если только в моей тетрадке хватит места.
Первую таблетку я приняла на углу Суворовского и 5-й Советской. Оттуда пешком дошла до Литейного моста и там приняла вторую. Осталось еще четыре. Ужасно противно глотать таблетки не запивая, но что сделаешь!
Я стояла на Литейном мосту и посмотрела на Неву: течение несло по Неве редкие льдинки, но сам цвет воды был уже не такой серый и холодный, как зимой. Все-таки весна, хотя, казалось бы, совсем не жарко.
Почему все это случилось со мной именно весной! Я всегда так жду весны, так тороплюсь прожить зиму, а тут…
Я замерзла на мосту. У меня покраснели руки. Я подумала, что, может, лучше просто простудиться и слечь в постель, чем проглотить остальные таблетки. Почему меня не хватил какой-нибудь удар, почему я вчера не упала в обморок, почему я такая здоровая, что мне ни от каких несчастий ничего не делается? Но нет, заболеть — и., не выход, я должна умереть!
У Финляндского вокзала я села на двенадцатый автобус. У меня были деньги на обед. Доехала до Парголова.
В автобусе я спала, и кондукторша меня еле растолкала, чтобы я вышла. Я вышла и пошла по шоссе вперед. Конечно, лучше бы по лесу, но там воды по колено.
Над шоссе был теплый голубой туман. Солнышко. От весеннего воздуха у меня закружилась голова. А может — уже?
Вот так бы всю жизнь и шла. По голубому шоссе. И не нужно мне никого и ничего.
Вымыла в ручейке лицо, чтоб не так хотелось спать. И… съела еще таблетку.
У березок теплые стволы. Их обнимаешь — а они как люди, только не дышат. Я обнимала их все по очереди и ревела как дурочка, во весь голос.
А потом пошла все вперед и вперед. Интересно, куда же все-таки это шоссе? До Выборга, а потом?
Я шла долго-долго, пока сзади меня не затормозила машина. Вышел дяденька и сказал:
— Девочка, куда ты идешь?
— Вперед, — сказала я.
— Тогда садись, подвезу…
Я очень люблю ездить на машинах, и, несмотря ни на что, обрадовалась и сейчас.
Я залезла в его машину. Это был старый человек, с очень морщинистым лицом. Все морщины глубокие и темные, если б их разгладить, то кожи хватило бы еще на такое же лицо.
— Куда ж ты одна? — спросил он.
— Своих догоняю, — зачем-то соврала я.
— А они по шоссе пошли?
— Да, по шоссе…
Мне очень хотелось спать. Голова кружилась, и даже поташнивало.
— Я не долго по шоссе, — сказал он, — потом буду сворачивать к лесопилке.
— Если вам нетрудно, то я тоже с вами поеду к лесопилке, — сказала я.
Он посмотрел на меня, как будто о чем-то догадываясь.
