полуклоуна, полумима, которого, говорят, хвалил сам Марсель Марсо, — Горбоноса.
— Вы удивительно похожи на Горбоноса, — сказала я ему, поскольку не считаю за труд быть любезной.
Я не поняла, что я сказала такого смешного и почему все захохотали, а этот незнакомец покраснел.
— Почему вы смеетесь? — удивилась я. — Хоть Горбонос и относится вроде бы к циркачам, но он совершенно уникален. Один известный писатель, друг моего Бори, считает, что за такими актерами, как Горбонос, — будущее. И сам Марсель Марсо, когда увидел Горбоноса…
— Куды мне до ее, она была в Париже, и сам Марсель Марсо ей что-то говорил… — пропел этот вульгарный Кузяев.
— Ты что, придуриваешься? — спросила у меня Знайка.
— Да объясните, что происходит?
— Вот он, вот этот, который краснеет, десять лет учился с тобой в одном классе и его фамилия — Горбонос! — сказала Знайка, — Васильев, Горбонос, Граблина, Демичева и так далее.
Я совершенно опешила, ну, то есть чуть сознание не потеряла! Вот уж Боре расскажу.
— Да раздевайтесь же, что вы стоите, — очень мило скомандовала Ксана. Нет, она мне положительно нравилась! Парни быстро разделись и пошли в зал мастерской, ну, а мы с девчонками толпились у зеркала, причесывались, красили губы и так далее. Горбонос скромно торчал в дверях. Когда Вика доставала из сумочки косметичку, оттуда вывалился носовой платок и упал на пол почему-то со стуком. Ксана наклонилась за ним, подняла, и в руке ее что-то сверкнуло. О чём-то эта вещь мне напомнила. Знаете, мы, творческие люди, имеем необыкновенно точную память, которую надо только напрячь… И я начала припоминать… Это брошь… так… в Ксаниных руках… Пропажа… Волнение Вики… Потом нашлась… Еще была записка, написанная почерком Ксаны, о записке, кроме Вики, знала только я, потому что Вика сочла нужным посоветоваться только со мной, так мим и была умнее сверстников… Петровская, такая толстая и с басом, на переменках надевала шапку-ушанку, бойкот…
Ксана смотрела на брошку с ужасом, ее лицо стало цвета свеклы. Господи, она придает значение такой чепухе. Ну, стащила и стащила, подумаешь! Она художница, у нее все не так, как у других. Ей приглянулась красивая вещь — она ее и стащила. И потом, как всякая одарённая личность, Ксана и в детстве была одинока, а доктор Спок утверждает, что одинокие подростки склонны к воровству. Это даже пикантно, если хотите.
Странно, что Ксана краснеет, как мещанка какая-нибудь. Надо это тактично снять.
— Что, тебе напоминает кое о чем эта брошечка? — с улыбкой напала и. Но все: и Вика, и Знайка, и Ксана — посмотрели на меня, как на свалившуюся с луны, и все они, все трое, были красны.
— Не буду, не буду, не буду, — сказала я.
А мастерская была шикарной… Стеллажи с шикарной керамикой, с медной посудой, со всякими такими шикарными штучками, высоченные снежно-белые стены, шикарно отражающие свет, мастерски засушенные букеты, громадная тахта, покрытая шикарным покрывалом ручной работы, огромный дубовый стол, накрытый с редкой изысканностью, и, конечно, картины.
— А чего это девица у него из бока растет? — остановившись перед самой большой картиной, спросила Знайка.
Я бы на месте Ксаны плюнула ей в рожу за такой вопросик, но Ксана стала объяснять:
— Это Ева… Адам и Ева…
— А эта, рыжая, которая пляшет?
— А рыжая — Лилит.
— Кто такая Лилит? — заинтересовался Снегирев.
— Это та, которая была до Евы… Она была сделана не из ребра, а потому Адам с ней поладить не смог… Бог-творец скинул Лилит в преисподнюю, а вместо нее сотворил уютную хорошенькую Еву, как вы знаете, из Адамова ребра… С Евой Адам ладил, хотя иногда ему бывало скучно. И тогда он вспоминал Лилит. Но Ева была хоть и скучной, но умненькой женой, она тут же посылала Адама охотиться за мамонтами, или просила помочь и стирке, или заставляла его нянчить младенцев, чтоб у него не было времени на раздумья, и он до поры до времени опят забывал Лилит.
— Какая странная история, — сказал Снегирев. — Ты сама ее сочинила?
— Эту историю знают все, — сказала я, — надо быть круглым невеждой, чтоб ее не знать. О Лилит даже есть стихи…
Снегирев был так заворожен Ксаниной сказкой, что даже не обратил внимания на мой язвительный тон и попросил:
— Прочти стихи!
Я помнила только несколько строчек, но прочла то, что помнила.
— Стороной прошла, стороной, — глупо повторил Снегирев и с каким-то провинциальным вниманием снова уставился на картину.
— А почему ты нарисовала Лилит такой некрасивой и рыжей? — спросил он у Ксаны, но не глядя на нее.
— Потому что Адам предпочел Еву. И потом, у меня другое отношение к красоте, мы с Адамом не сходимся во взглядах.
— Понимал бы ты что! — не выдержала я. — Если хочешь знать, то богиня любви и красоты была косая. Да, да, Афродита была косая!
Но он опять не заметил моей издевки и сказал:
— Слушай, Земфира, а что было дальше в этом стихотворении?
— Я плохо помню. Хочешь — найди книжку Вадима Шефнера и прочитай сам. Шефнер иногда пишет неплохие стихи, даже мой Боря говорит…
— А кто такой твой Боря? — спросила Ксана.
— Писатель… — тихо и скромно ответила я.
— А как его фамилия?
Я назвала Борину фамилию, но по извиняющемуся лицу Ксаны поняла, что она его не знает. Ох, уж эти художники! И что только они читают!
— Нынче писателей как собак нерезаных, — отомстил мне Снегирёв. — Все пишут, пляшут, рисуют, а на производстве работать некому.
Никто даже не мог ему ответить. Мы все молчали, пораженные его глупостью. Вика заметила возникшее замешательство и небрежно бросила:
— Киса, будь проще… Не привноси в сегодняшнюю встречу свои цеховые радости…
— Ребята, вы что, — покраснев, тихо заговорил Горбонос (прямо не верится, что тот самый), — вы что же, так и живете?
— Как это так? — с достоинством спросила Вика.
— Ну, не уважая работы друг друга? Алешка презирает твое дело, ты — его дело?
— Да не принимай ты его всерьез? — отмахнулась Вика.
— Где уж нам уж выйти замуж! — с издевкой ответил ей Снегирёв.
— И о чём пишет муж? — спросил у меня Горбонос, чтоб замять всеобщую неловкость.
— О деревне.
— Он что, деревенский?
