пол, чтобы она не мешала, правда, при этом, она порой начинала ритмично довольно громко стучать, пугая кота.
Гулять было сложно, на гипс я натягивала разрезанный красивый вязаный носок, сверху наматывала полиэтилен. Потом соседка-художница Наташа принесла краски и кисти, а также розовый мех-пух. Она покрасила мне костыли в золотой цвет, а к перекладинкам, которые больные обычно обматывают серой ветошью, чтоб не натирало мозоли в подкрыльях-подмышках, к ним она приклеила роскошный длинный розовый мех. Я нашла в шкафу старые свои розовые легинсы для аэробики, они были из роскошного нестареющего эластика, и я натягивала легинсы на две ноги, включая гипсовую тумбу, и получилось, что я стала такая вся стильная и красивая, златовласая, в чёрной кофте и розовых легинсах, и с золотым костылём, опушённым розовыми перьями и пухом. И так я стала по городу прыгать, и Влад помогал мне пропрыгивать вниз по лестнице, так как оказалось, что вверх проще, а вниз труднее. И Таня ко мне приходила, Влад принёс «Ночной позор» в переводе Гоблина, там была хорошая музыка, смешные тексты и стихи, и мы с Таней раз 6 кассету гоняли, я сидела на диване, задрав ногу на стул, иногда засыпая, а Таня рядом хохотала, а вечно воняющий спиртом из пива «Охота» Влад приходил, и чудил, варил свиные хрящики, потом запирал комнату изнутри на защёлку, скидывал всё с себя, с меня стягивал, и грел меня свои горячим влажным телом, и опять стучал гипс по полу ритмично, и я придумала свитер подкладывать, чтоб стук не будил детей, хотя они и так дрыхли крепко без задних ног и ничего их в моей жизни за стеной не интересовало.
Тане, одинокой девушке, живущей одной в четырёхкомнатной хрущёвке, ей нравилось у меня. Особенно она зачастила, когда я оказалась приколотой костылями к дивану.
— Как тесно у тебя, Гуля! — говорила Таня с восторгом. — Тесно, но уютно. Вот я одна в 4-х комнатной квартире живу, и так неуютно, величина пространства на меня давит. Мне нравятся крошечные квартирки. Теснота. Чтобы несколько поколений кучковались: прадедушка, бабушка, родители, внуки, деды, дети, кошки, собаки, хомяки… Чтобы всё жизнью было заполнено, каждый сантиметр кубический. Есть даже такая теория, что полезно людям в тесноте кучковаться, что когда несколько поколений друг о друга трутся, то от этого энергии больше и дольше живут.
— Таня! О чём ты? Это ужасно! Это ад и невидимые миру слёзы. Как мне хотелось бы жить с Владом полноценной семьёй в большой, нормальной квартире, жить как взрослые люди, среди моих ровесников, без давления со стороны могучих предков. Знаешь ли ты, Таня, что такое главенствующая территориальная самка в норе, и что такое с этой самкой тереться на крошечной кухне полушариями ягодиц? Гадость неимоверная, скажу я тебе… Как мне хотелось бы не продавать пианино, а чтоб Митя на нём играл бы! Да и я бы иной раз играла бы… И чтобы не говорить шёпотом, не ходить по струнке, не испытывать чувства вины, в которой ты не виноват… Так хотелось бы исхитриться, чтобы снимать большую квартиру минимум трёхкомнатную… Чтобы туда перебраться с Владом и детьми, и хоть чуть-чуть пожить бюргерской стабильной жизнью, без старшего поколения гнетущего, без Мегер Фёдоровичей всяких… Члены расправить свои. Перья распушить. Быть самим собой, а не плюгавцем подкаблучным…
— Проще маманю твою отселить в однокомнатную…
— Увы. Она отсюда не сдвинется. Это кремень человек.
— Вампирка она у тебя.
— Что делать… Родителей не выбирают. На них живут и умирают. В условиях квартирного дефицита.
— А, кстати, у твоего Влада есть друзья?
— Есть.
— А неженатые есть?
— Полным полно. Все неженатые. Миша Взоркин. Красавец, любитель артхаузного кинематографа. Добрый, щедрый, заботливый. Днями и ночами работает на компьютере.
— А что, мне нравятся трудолюбивые мужчины… Главное — непьющие. Алкашей вот я совсем не понимаю, типа Владика твоего пролетарского простонародного. Лярвы сосут его и всех алкашей… Сосут… Сосут. Мозги, печень, разум, волю, деньги, силы. Ох, как сосут. (Таня автоматически сосёт банку «Отвёртки», заметно пьянея.).
— Особенно противно, что элита нации отсасывается в другие страны. Ведь только тонкий слой научной и художественной интеллигенции делает нацию, это её соль и теин в чаю. Мозги — это и есть теин и соль, и они вместе с редкоземельными металлами высасываются…
— Знаешь, тут передача была, как немецкий художник заказал для себя русских дешёвых мозгов для своих инсталляций. И реально ему в Сибири по моргам надрали целый вагон человечьих мозгов от беспризорных трупов. А на таможне вагон открыли и чуть не умерли. Шум пошёл. Это лярвы, лярвы, это всё они… Души умерших некрещеных пьяниц. Принципиально ненасыщаемые, они не попали ни в ад, ни в рай. И их полно всюду. Я думаю, это они сосут нашу кровь и нашу нефть из недр. Мозги наших физиков и генетиков. Газы сосут. По трубам. Деньги, деньги…
— Йес. Йевроньес. Все высосали из карманов. Именно как в трубу всё улетает! Работаешь на унитаз буквально. Ничего не остаётся от трудовых доходов.
— А потом всё высосут и отринут, как пустую оболочку. Вот так. (Таня, пьяненькая, отбрасывает высосанную банку)
— О’кей! Змеям ядовитым смерть! А у Влада есть друг, который реально змеёныша вырастил на своей груди! Теперь два метра уже. Женатый, правда.
— Змей?
— Нет, мужик. Сантехник питерский.
Вот так мы с Таней беседовали. И тут обычно появлялась мать моя, старушка с ядовитым взором. Таня здоровалась с ней, а та сквозь зубы бросала ядовитое «Здравствуйте», цепко осматривая Таню, кухонный стол, а потом нутро холодильника, явно подозревая, что мы съели её продукты. Обычно мать моя, ядовитая старушка, не стеснялась демонстративно вынимать из холодильника сосиски, масло, сыр, уносить всё к себе в комнату, припрятывать. Невзирая на мою сломанную ногу в гипсе. Добрая, любящая меня женщина-мать!
Я вдруг решила нарисовать картину. Хорошая такая большая монументальная картина на бумаге получилась, солдат сидит в зелёной форме, и свинью розовую весёлую на коленях держит. Что я хотела сказать этой картиной? Не знаю. Наверное, что солдат — пушечное мясо и свинка для тушёнки — это одно дружественное целое. И оба они — это не цель, а средство. Или ещё что. Хрен разберёшь. Постмодернизм…
Вечер настал. Влад приехал. И как только добрался! Пьянущий. Вонючий. Только дыхнул в маленькую комнату мою, как я почувствовала, что пьянею, будто сама напилась. Влад не просто пьяный, а качается и хрюкает, и пытается влезть на мою половинку дивана. Если влезет, то мне труба — мне негде спать будет. Я его подтолкнула, он легко завалился на пол, прямо головой у картины моей «Солдат со свиньёй», упал на ковёр, что там подстелен, и тут же уснул богатырским рыцарским сном, каким рыцари и богатыри, а также гладиаторы и наёмные солдаты спят. Упал, ручонку положил под голову, и захрапел зверски и под солдатом, и под свиньёй, сам как солдат и свинья в едином флаконе.
Митя вбежал покачаться на спортивной лесенке, увидел Влада вонючего, завалившегося под лесенку и качельки. Тут же что-то смекнул, убежал в туалет, вернулся с ароматизатором воздуха «Душистая сирень», густыми струями Владика и воздух над ним опрыскал.
Я, чтоб заглушить ужасающий храп с улюлюканьями Влада, включила ящик, программы какие-то ночные. Владик храпел так, что картина на стене колыхалась. Вонь из Влада была жуткая. Я костыликом форточку приоткрыла, чтоб от вони не умереть. На Владика свой халат зелёный накинула, зелёный в чёрный горох, как олицетворение тоски зелёной домашней.
Когда заснула, вдруг Влад ожил, скинул со своего розового тела одежды свои, и как-то вытянулся вдоль меня и моего гипса, как змей, и мордой стал храпеть и дышать прямо мне в лицо. Я рассвирепела. Ну что за гад такой! Разбудить его невозможно, так тогда я решила его заморозить. Сдёрнула с Влада одеяло, пусть голый спит. Под форточкой морозной, которую я костылём своим золотым открыла. Влад очнулся заледенелый, удивлённый, что вот часть тела у него ужасно промёрзла, в 6 утра встал и ушёл.
