тому же он уже слеп один раз от абсента.
— Как ослеп? — я всё же думаю, что это он ослеп фигурально выражаясь. Типа «слепой я был, тебя не видел, не замечал, не понимал!». Или ослеп не сильно, а слегка. Типа за грехи. За злодейское заражение СПИДом жадного бандита-хозяина.
— Да ничего не вижу я!
— Где ты ослеп? Как ты ослеп? Ты же домой пошёл!
— Я тогда не домой пошёл, я зашёл к другу, который в Мариинском работает осветителем. Там у них установили лазерную пушку. Я полюбопытствовал, как эта штуковина работает. Наклонился, прямо в жерло посмотрел. А кто-то рубильник включил. Мне прямо по глазам лазером.
— Ну и что дальше?
— Дальше… Ужасная боль, даже сознание потерял. На «скорой» в больницу отвезли. Открыл глаза — сначала всё было в негативе, потом понял, что вообще ничего не вижу.
— Как? Это… Это насовсем?
— Да нет, сказали, что пройдёт… Мне сказали: «Ты, мужик, не первый глазики под лазерный фонарь сунул, из Мариинки уже четверых в госпиталь к нам привозили слепеньких!». Ожог роговицы, но должно пройти. Я уже дома!
— И как ты, слепенький Владик?
— Да вот жру сижу.
— Как?
— Ну я же в своей комнате всё наизусть знаю. Что где лежит, что где стоит. Чай вот себе сделал. В холодильнике сосиски нашёл. Холодные ем.
— Давай к тебе приеду!
— Приезжай!
Я вхожу в вечно тёмную днём Владикову нору. Влад в углу сидит, курит. Спина прямая. На звук двери повернул голову. Но выражение лица беспомощное такое, даже виноватое и с напряжённым любопытством, усилием понять, что происходит, когда глаза ничего не различают. Такие глаза я однажды видела у Тимура Новикова, когда он от СПИДа ослеп, за год до его смерти. Мы тогда с Наташей пришли на выставку на Пушкинскую-10, и там, в зале у входа с билетиками и брошюрками сидел поросший бородой не старый ещё чел. Он так посмотрел на нас, то есть голову поднял на наши голоса. Мы спросили, сколько заплатить за билетик, он сказал, что ничего не видит, чтоб мы денежку в коробку бросили, билетик сами оторвали и шли смотреть. Наташка чего-то у него про буклет спросила. Я запомнила лицо Тимура Новикова. Он жадно так задвигал ноздрями. Я поняла, что он ничего не видит, но что ему страшно интересно понять, что там во тьме происходит, что за тёлки молодые пришли, кто они, как они выглядят. И он ужасно вслушивался в наши голоса и внюхивался в наши запахи…
— Влад! Ку-ку! Это я! Ты видишь мои руки?
— Нет. Вижу только очень светлое и тёмное. Ты вот против окна встань, тогда я силуэт различу. Врачи сказали, что пройдёт постепенно. Может, за неделю восстановится.
— А как тебя из больницы отпустили? Тебя лечили?
— Меня накололи чем-то, чтоб я спал, чтоб боли не чувствовал. Я три дня проспал у них. Потом встал и ушёл домой.
— Как ты ушёл домой слепой?
— Да очень просто. Я же попал в больницу, которая за Литейным мостом. Я тут всё знаю, каждый камень.
— А как же дорогу переходил?
— Ну, я до перекрёстка дошёл, слышу, что машины одна за другой. У первого перехода попросил людей перевести меня. Потом шёл, цепляясь за ограду моста. Потом был второй перекрёсток, на котором не было людей. Я увидел шевелящееся желтоё пятно — это был пуленепробиваемый фартук постового милиционера. Я понял, что это мент в переднике таком стоит светящемся зелёном. Я подошёл к нему, ощупал его, чувствую, что вот у него и палочка есть.
— И он дал тебе себя ощупать?
— Ну, он удивился, наверное. Но я у него спросил: «Вы мент?». И он мне ответил: «Ну да, я мент. А ты чего, не видишь, да? Вот я сейчас тебя палкой отдубасю — то! Чего тебе надо?». «Я ослеп. Не вижу ничего. Переведи меня, пожалуйста, через дорогу!». И он взял меня за руку и перевёл меня через дорогу. Спросил, может до дому меня довести. Но там то я уж сам справился, сам дошёл…
Я взяла слепого Влада к себе на диван, пока он не восстановит свои зрачки.
Вместо дня рожденья пришлось весь день писать тексты, потом сидеть в ложе на спектакле 4 часа. Ох уж эти «Три сестры»!
Слепенький Владик отхрюкивался на моём диванчике, мне очень хотелось гостей, подарков, наликёриться и накушаться сластей. А я сидела трезвая, одинокая, во тьме хладной ложи, с хладной своей рожей, передо мной на сцене прыгали хорошенькие три сестры, но с ними нельзя было попрыгать по сцене.
Эти «три сестры» и сватья их Наталья так крутились на сцене, будто из моей души выпрыгнули три грации и сестра их муза Талия, вынулись из души и выпорхнули на сцену, оставив меня опустошённой и скучной в тёмном углу. Вообще сёстры Кутеповы — очень очаровательны, у них такие русские народные красивые лица, беленькие они такие, пушистоволосые, деревенские красавицы с флёром романтизма и городской одухотворённости. Такие хорошенькие женские типы рождаются где-то там, в волжских полях, среди цветущего льна и колышущихся колосьев, такие лица в Питере не бывают.
Театр — это странный вид искусства. На сцену лезут те, кому хочется патологически, чтобы их любило больше человек, чем положено. И вот они красуются и так и сяк, выставляют напоказ свои тела и души, пытаются ухватить за жабры, уцепить, соблазнить, очаровать, обездвижить. Агрессивное искусство. Оно мне так нравилось в подростковом возрасте, в юности! Как пример виртуозного владения своим телом, с которым в том возрасте не знаешь, что делать. Погреться у чужого камелька, подышать чужим жаром и шармом. Но сейчас, в 21 веке — это странно всё. Этот физический контакт, эти живые, не виртуальные белковые тела, которые перед тобой в реальном времени переживают какие-то телесно проявляющиеся страсти. Это очень странно и неловко, стыдно, что они так выкладываются. Это анахронизм какой-то, это цирк со зверями и гладиаторами. Такое искусство должно стоить очень дорого. Оно, кстати, круче, чем балет или опера, так как в опере или балете можно спрятаться за отработанные движения и приёмы. Театр же возможен, только если актёр жаром делится всерьёз, иначе получится пошлость.
В-общем, я заснула на спектакле. Рефлексы сработали. Темно, тепло, мягко, душно и уютно. Я заснула в своей ложе так, что даже захрапела. Я понимала порой, что сплю и всхрапываю, но ничего не могла с собой сделать. Сквозь приподымаемые чудовищным усилием веки я видела хорошеньких Кутеповых как сказочный сон. Я уже стала вытягиваться и искать подушку головой, а ногами нащупывать спинку дивана. Один раз я так сильно захрапела, что сама же себя и пробудила. Словно молния прыснула мне в мозг, я строго посмотрела вокруг себя. Сзади на меня с ужасом смотрела тринадцатилетняя девочка, пришедшая в театр с мамой и увлечённая сценой. Я скрючилась, зажала голову руками, как бы в глубоком сопереживании трём долбанным сёстрам.
В конце гром аплодисментов стряхнул с меня сонный морок, я помчалась домой.
Пока меня не было, Влад вдруг почувствовал, что уже стал различать побольше световых пятен и пошёл за сиренью для меня. Когда вернулся — в руках у него были огромные куски оторванных цветущих деревьев — сирень, акация, рябина. Он ползал за железной дорогой, где цветы на кустах — определял по запаху, обращался к местным аборигенам за помощью, чтобы они указали, где есть цветы на ветках. Его «веник», как он его назвал, пришлось поставить в огромное ведро с водой. Кстати, хорошо стоит — цветы распускаются по очереди. Супер! Такого мне ещё никто не дарил!
