Воздушного Флота!
Тем интереснее было проследить этот долгий и сложный путь, встретиться сначала с семьей, с родными и близкими Покрышкина, а потом с его однополчанами и попытаться рассказать о нем читателям...
— Так вот, товарищ Покрышкин, завтра утром в дорогу, и не забудьте нашего корреспондента. Теперь мы прикомандировываем его к вам: куда вы, туда и он, — сказал, улыбаясь, секретарь ЦК комсомола.
Покрышкин насупился.
— Вот что, — глуховато сказал он, полуобернувшись ко мне. — Я все-таки не балерина и... Ну, в общем, ничего такого особенного, экзотического во мне пет. Конечно, я, как говорится, благодарен за внимание, но давайте договоримся сразу: писать не обо мне, а о дивизии. У нас с каждого хоть портрет пиши, хоть бюст лепи. Вот Клубов — тридцать девять самолетов сбил, Глинка Борис — двадцать девять, Труд — двадцать четыре, Трофимов — двадцать три, Федоров — двадцать два. Одних Героев Советского Союза в дивизии двадцать один, а которые с орденами и медалями ходят — семьсот двадцать шесть!..
— Но за вами ведь самый большой результат. Говорят, вы сбили более полсотни, — сказал секретарь ЦК комсомола.
— Ну и что же? Все сбивают, дело тут не в статистике. Я хочу заранее уговориться: если уж писать, так обо всех!
— А как же иначе? Конечно, обо всех, — вставил, наконец, и я словечко.
Покрышкин недоверчиво покосился в мою сторону и вдруг как-то неожиданно и приятно улыбнулся, блеснув ослепительно белыми зубами.
— Ну ладно, поедем.. Только вы должны меня понять. Я вот уже двое суток в Москве, а в гостиницу невозможно войти: и корреспонденты, и фотографы, и художники, и даже скульптор — говорит, приказано лепить. Надо ему позировать, а у меня часы считанные...
В общем наутро мы отправились в путь. Самолет был просторный, удобный, с салоном; мягкие кресла были одеты в белоснежные накрахмаленные чехлы. Бортпроводник в сержантских погонах с тихой укоризной глядел на неописуемый ералаш, который сразу же устроили, вскарабкавшиеся вслед за Покрышкиным кинооператоры, фоторепортеры, корреспонденты газет. Не хватало только скульптора, которого бросили на произвол судьбы в гостинице вместе с его глиной.
Покрышкин хмуро огляделся, пожал плечами, уселся поглубже в кресло, засунул руки в карманы своей кожаной куртки и сразу уснул. Уснули и его спутники, утомленные предотъездной суетой. И только мне все еще не спалось. Я впервые за всю войну летел не к фронту, а в далекий тыл — не терпелось увидеть эту вторую, оборотную сторону фронтовой жизни, которой вот уже четвертый год жил наш народ.
Под толстым крылом «ЛИ-2» медленно проплыла просыпающаяся Москва: троллейбусы и трамваи, обвешанные гроздьями пассажиров, густые толпы у заводских проходных, ниточки очередей, спозаранку собирающиеся у магазинов. И вот уже пошли подмосковные деревни, оранжевые и золотые березовые рощи, густая зелень ельника, грустные черные лесные озера, извилистые рыжие реки с песчаными плесами, ниточки железных дорог.
Мы летим навстречу солнцу. И я заметил, что оно поднимается быстрее обычного. Под нами Волга — такая же рыжая, как и другие реки, со многими мелями и рукавами. Буксирный пароход тянет куда-то плоты из бревен, похожих сверху на спички. Встречный пароход тащит три баржи, крытые брезентом,— небось везет что-то для фронта. И вот уже задымили трубы. Это Казань. Она узнается по своему старинному кремлю...
Погода начинает портиться, «ЛИ-2» болтает. Стало сумрачно. Начинаю дремать и я, но вот самолет идет на посадку: Свердловск, надо пополнить запасы горючего. На аэродроме стоят многие десятки бомбардировщиков и истребителей — их перегоняют на фронт.
Мы не рассчитывали задерживаться здесь. Но разве могли гостеприимные хозяева города пропустить такой исключительный случай: принять у себя первого в Советском Союзе трижды Героя? Как ни сопротивлялся Покрышкин, как ни доказывал, что его ждет семья, ждет родной город, свердловчане буквально захватили его в плен, а мы, корреспонденты, всей гурьбой помчались за ним.
И вот мы уже на Уралмаше. Я не был десять лет на этом гигантском заводе. В 1934 году он делал только первые мирные «пушки Брозиуса», которые стреляют глиной, забивая отверстие летки домны. Теперь мы увидели, как гигантские прессы деликатно обминают своими лапами чудовищные стволы сверхмощных пушек, которым предстояло через полгода добивать гитлеровцев на Зееловских высотах и в Берлине.
В необъятном механосборочном цехе нам доказали чудо из чудес: изготовление на конвейере могучих самоходных орудий и тяжелых танков. Здесь было царство молний — десятки сварщиков варили мощные корпуса боевых машин, и счет времени шел не на дни, а на часы и минуты. Сдвинув фуражку чуть-чуть на затылок, Покрышкин одобрительно читал сделанные на бронекорпусах мелом надписи: «Эту машину сдаем к 6 часам утра», «Этот танк будет сдан к 7 ч.», «Эту машину сдать к 8 ч.»...
Идя вдоль потока, он заговаривал с людьми, пожимал протянутые к нему руки, отвечал аплодисментами на аплодисменты.
У конвейера, где шла заключительная сборка танков, мы задержались. Нельзя было без волнения глядеть на длинную шеренгу только что родившихся великолепных боевых машин, вооруженных могучими 100-миллиметровыми орудиями. Надо было побывать здесь, чтобы представить себе, что такое Уральский арсенал Советской Армии!..
Затем, едва переспав пару часов в гостинице, мы продолжали путь. Погода окончательно испортилась: лил дождь, грязные облака закрывали небо.
Покрышкин не был дома с 1937 года, с того самого дня, когда уехал в летную школу. Без него достраивали заводы, без него заливали асфальтом проспекты, без него возводили театры и школы, без него город начал войну. И сейчас, когда за желтеющими лесами тускло блеснула свинцовая лента Оби, полковник заволновался, как школьник. Он прижался к стеклу, снял фуражку и пристально стал всматриваться в контуры огромного сибирского города.
Тучи, надоедливо тащившиеся над землей от самого Урала, раздались, мелькнула синева, золото солнечных лучей пролилось на мокрые проспекты, засверкали, засияли стекла, дымные метлы заводов обозначили дальние границы разросшегося Новосибирска, внизу замелькали какие-то красные искорки, и что-то черное, зыбкое и движущееся заполнило дорогу, ведущую к широкому полю, пересеченному крест- накрест серыми бетонными полосами, — это была толпа встречающих...
Через минуту вынырнувшая из-за облаков девятка истребителей — почетный эскорт — повела наш «ЛИ-2» к посадочной полосе. Вскоре гул моторов стих. И когда воздушный лайнер плавно приземлился, до нас донесся приглушенный рокот тысячной толпы.
Покрышкин легко сбежал по алюминиевой лесенке и, сощурившись от яркого света, огляделся. Толпа быстро охватывала самолет. Лица сияли улыбками, руки тянулись к самолету с букетами георгин и астр. Но всех нужнее сейчас Покрышкину были двое: вот эта седая маленькая старушка и рядом с ней белокурая женщина.
— Мама! Мама!..
Толпа раздалась, гул на минуту смолк. Семь лет не виделся летчик с матерью. Полгода назад расстался с женой, делившей до этого с ним фронтовую жизнь.
Три дня мог провести Покрышкин дома. Как много это и как мало для солдата, приехавшего на побывку после более трех лет войны! Он заранее знал, что каждый из этих дней будет заполнен до отказа. И все-таки ему трудно было представить себе, какими волнующими они станут для него. И не только для него. Для города. Для области. Для людей, которые знали его раньше, и для тех, которые впервые познакомились с ним.
Покрышкина ждали в Новосибирске сотни неожиданностей, и начались они с первых же минут. Он жил когда-то с семьей в маленьком домишке на улице Лескова. Семья была большая, и Сашка-инженер, как звали его мальчишки за страсть к хитроумным изобретениям вроде самоповорачивающихся фар на автомобиле, рано начал зарабатывать свой хлеб. Покрышкин думал, что сейчас его повезут на улицу Лескова. Но автомобиль, в который его усадили с матерью и женой, свернул с Красного проспекта на улицу
