сопровождать поезд с паломниками, занял свое место, а отец Фуркад остался на перроне, опираясь на плечо доктора Бонами. Жерар и Берто быстро распрощались с дамами, Раймонда вошла в вагон, где уже устроились г-жа Дезаньо и г-жа Вольмар; г-жа де Жонкьер побежала наконец к своему вагону и оказалась там одновременно с де Герсенами. Началась толкотня, отъезжающие кричали, бегали вдоль поезда, к которому уже прицепили паровоз, блестевший, как солнце.
Пьер пропустил вперед Марию; в эту минуту он увидел стремглав бежавшего к ним г-на Виньерона, который еще издали крикнул:
— Годен! Годен!
Весь красный, он потрясал билетом. Подбежав к вагону, где сидели его жена и сын, он сообщил им приятную новость.
Когда Мария и г-н де Герсен уселись, Пьер вышел на перрон попрощаться с Шассенем; доктор отечески поцеловал его. Священник звал доктора в Париж, убеждая его вернуться к работе. Но старик отрицательно покачал головой.
— Нет, нет, дорогой мой, я останусь… Они здесь, они меня держат.
Шассень подразумевал своих дорогих покойниц. Помолчав немного, он растроганно добавил:
— Прощайте!
— Не прощайте, милый доктор, а до свидания!
— Нет, нет, прощайте… Командор был прав. Лучше всего умереть, но только для того, чтобы возродиться.
Барон Сюир приказал убрать белые флаги с первого и последнего вагонов. Станционные служащие продолжали настойчиво кричать: «По местам! По местам!» Суета была страшная, запоздавшие паломники растерянно бежали по перрону, пот лил с них градом. Г-жа де Жонкьер и сестра Гиацинта пересчитывали больных. Гривотта, Элиза Руке, Софи Куто — все были здесь. Г-жа Сабатье сидела напротив своего мужа, а тот, полузакрыв глаза, терпеливо ждал отбытия поезда.
Раздался чей-то голос:
— А госпожа Венсен разве не едет с нами?
Сестра Гиацинта перегнулась через окно вагона и, обменявшись улыбкой с Ферраном, стоявшим в дверях своего вагона, крикнула:
— Вот она!
Госпожа Венсен перебежала полотно и, растерзанная, запыхавшаяся, последняя вскочила в вагон. Пьер невольно взглянул на нее. На руках у нее ничего не было.
Дверцы, щелкая, захлопывались одна за другой. Вагоны были переполнены, ждали только сигнала к отправлению. Пыхтя и выпуская клубы дыма, паровоз дал резкий свисток; в эту минуту солнце, проглянув сквозь мглу, озарило поезд со сверкающим, словно золотым, паровозом, который, казалось, уносил его в легендарный рай. Паломники покидали Лурд с детской радостью и без всякой горечи. Все больные как будто исцелились. Хотя их увозили в том же состоянии, в каком привезли, они уезжали просветленные, счастливые, пусть лишь на час. Они не чувствовали друг к другу ни малейшей зависти; те, кто не выздоровел, радовались выздоровлению других. Придет, несомненно, и их черед, вчерашнее чудо было залогом завтрашнего. За три дня страстных молений лихорадочное желание выздороветь ничуть не остыло, они верили, что святая дева просто отложила их исцеление для спасения их души. Все эти несчастные, жадно цеплявшиеся за жизнь, горели неиссякаемой любовью, неодолимой надеждой. И вот они уезжали радостные, возбужденные, со смехом и криками: «До будущего года! Мы вернемся, мы вернемся!» Сестры Успения весело хлопнули в ладоши, и все восемьсот паломников запели благодарственный гимн:
— «Magnificat anima mea Dominum…» [18]
Только тогда начальник станции успокоился и махнул флагом. Паровоз снова дал свисток, дрогнул и рванулся вперед, весь залитый солнцем, словно в ореоле славы. Отец Фуркад остался на перроне, он опирался на плечо доктора Бонами и, хотя у него сильно болела нога, провожал улыбкой своих возлюбленных чад; тут же стояли Берто, Жерар и барон Сюир, а доктор Шассень и г-н Виньерон махали на прощание платками. В раскрытые окна проплывавших мимо вагонов виднелись радостные лица, отъезжающие тоже махали платками, развевавшимися на ветру. Г-жа Виньерон заставила Гюстава высунуть в окно бледное личико. Раймонда долго махала пухленькой рукой. А Мария последней оторвала взгляд от исчезающего в зелени Лурда.
Поезд скрылся среди полей, сияя, громыхая; из окон его неслось громогласное пение:
— «Et exsultavit spiritus meus in Deo salutari meo»[19].
Белый поезд мчался обратно в Париж. Вагон третьего класса, где резкие голоса, певшие благодарственный гимн, заглушали стук колес, являл собой все тот же походный госпиталь, который можно было окинуть одним взглядом поверх перегородок, там царил все тот же беспорядок, та же неразбериха. Под скамейками валялись горшки, тазы, метелки, губки. Всюду были нагромождены баулы, корзины — жалкий скарб бедняков; на медных крюках, качаясь, висели мешки и свертки. Те же сестры Успения, те же дамы-попечительницы находились среди больных и здоровых паломников, уже страдавших от невыносимой жары и зловония. По-прежнему в конце вагона сидели в тесноте десять женщин, молодых и старых, одинаково уродливых, тянувших фальшивыми голосами тот же напев.
— В котором часу мы будем в Париже? — спросил г-н де Герсен Пьера.
— Завтра, около двух часов дня, кажется, — ответил священник.
С самого отъезда Мария смотрела на него со скрытым беспокойством, как будто была чем-то огорчена, но не хотела об этом говорить. Внезапно на губах ее снова появилась жизнерадостная улыбка.
— Двадцать два часа пути! Но обратный путь всегда проходит скорее и легче!
— К тому же, — сказал г-н де Герсен, — стало свободнее, не все возвращаются.
Действительно, на месте отсутствующей г-жи Маз теперь сидела Мария, — ее тележка больше не загромождала всю скамейку. Софи посадили в соседнее отделение, где не было ни брата Изидора, ни его сестры Марты, по слухам, она осталась в Лурде, в услужении одной благочестивой дамы. Г-жа де Жонкьер и сестра Гиацинта воспользовались местом г-жи Ветю. Они избавились и от Элизы Руке, посадив ее вместе с Софи; таким образом, на их попечении остались только супруги Сабатье и Гривотта. Благодаря новому распределению стало менее душно, — быть может, удастся и соснуть.
Пропели последнюю строфу благодарственного гимна, и дамы стали устраиваться поудобнее. Надо было разместить мешавшие им цинковые кувшины с водой. Потом они задернули шторы с левой стороны, чтобы косые лучи солнца не накаляли воздух в вагоне. Впрочем, последние грозы прибили пыль, и ночь, несомненно, будет прохладной. Да и народу было теперь меньше, — смерть унесла самых тяжелых больных, остались только отупевшие, оцепенелые от усталости люди, которыми медленно овладевало безразличие. Наступала реакция, она всегда приходит после сильной нравственной встряски. Все душевные силы отданы, чудеса совершились, теперь можно отдохнуть.
До Тарба паломники были очень заняты: каждый устраивался на своем месте. А когда отъехали от этой станции, сестра Гиацинта поднялась и хлопнула в ладоши.
— Дети мои, не следует забывать святой девы, которая была так милостива к нам… Возьмите четки.
Весь вагон повторял за нею первый круг молитв, пять радостных гимнов, посвященных благовещению, посещению Марией Елизаветы, рождеству, сретению и обретению отрока Иисуса. Затем запели «Воззрим на небесного архангела», так громко, что крестьяне на пашне поднимали головы и провожали глазами поющий поезд.
Мария любовалась необозримыми полями, необъятным простором ослепительно голубого неба; постепенно растаяла туманная дымка. Чудесный день клонился к закату. Девушка перевела взгляд на Пьера, в глазах ее светилась немая грусть; и вдруг она услышала страшные рыдания. Песнопение умолкло; это рыдала г-жа Венсен, бормоча бессвязные слова, задыхаясь от слез:
— Ах, моя бедная крошка!.. Мое сокровище, моя радость, жизнь моя!..
До сих пор она угрюмо сидела в своем углу, стараясь не попадаться никому на глаза. Она не говорила ни слова, сжала губы и сомкнула веки, словно желая уединиться со своим ужасным горем. Но вот она открыла глаза и заметила кожаную петлю, свисавшую у окна; вид этого ремня, которым играла
