светлых глаз и густой седеющей бородой он напоминал военачальника, пламенно стремящегося к победе. Он слегка волочил ногу, скованную внезапным приступом подагры, и опирался на плечо своего спутника, доктора Бонами; врач, приземистый человек с гладко выбритым, спокойным лицом, тусклыми, мутными глазами и крупным носом, работал в бюро регистрации исцелений.
— Что, белый поезд сильно опаздывает, сударь? — спросил отец Фуркад начальника станции, выбежавшего из служебной комнаты.
— Нет, ваше преподобие, самое большее на десять минут. Он будет здесь в половине четвертого… Но меня беспокоит поезд из Байонны, он должен был уже пройти.
И он побежал отдать какое-то распоряжение, а затем вернулся; это был худой, нервный и беспокойный человек; во время больших паломничеств его охватывало лихорадочное возбуждение, он круглые сутки оставался на ногах. В то утро, помимо обычной работы, он должен был принять восемнадцать поездов, более пятнадцати тысяч пассажиров. Серый и голубой поезда, вышедшие первыми из Парижа, уже прибыли в положенное время. Но опоздание белого поезда осложняло положение, тем более что ничего не было известно и о прибытии экспресса из Байонны; естественно поэтому, что начальнику станции приходилось зорко следить за всем, что происходит, и держать весь персонал наготове.
— Значит, через десять минут? — повторил отец Фуркад.
— Да, через десять минут, если путь будет свободен! — бросил на бегу начальник станции, устремляясь на телеграф.
Священник и доктор возобновили прогулку. Они удивлялись, как в такой суете не случалось серьезных аварий. Раньше здесь царил совершенно невероятный беспорядок. Отец Фуркад вспомнил первое паломничество, которое он организовал в 1875 году: ужасное, бесконечное путешествие, без подушек и тюфяков, с полумертвыми больными, которых нечем было привести в чувство; а затем, по приезде в Лурд, беспорядочная высадка, причем для больных ничего не было приготовлено — ни лямок, ни носилок, ни колясок. Теперь же существовала мощная организация, больных ожидали больницы, их не приходилось укладывать на солому под навесом. Но какую встряску переживали эти несчастные! Какая сила воли влекла верующих к чудесному исцелению! И священник ласково усмехался, говоря о своем детище.
Он стал расспрашивать доктора, продолжая опираться на его плечо,
— Сколько было у вас паломников в прошлом году?
— Около двухсот тысяч. Эта средняя цифра удерживается… В год, когда праздновали увенчание пресвятой богородицы, их понаехало тысяч пятьсот. Но это был исключительный случай, пришлось вести усиленную пропаганду. Конечно, такую уйму людей можно собрать лишь однажды.
После минутного молчания священник пробормотал: — Разумеется… Дело это благословенное, оно ширится с каждым днем: на одну только эту поездку мы собрали пожертвованиями около двухсот пятидесяти тысяч франков, и бог пребудет с нами; я убежден, что вы засвидетельствуете завтра множество исцелений. А что, отец Даржелес не приехал? — спросил он затем.
Доктор Бонами неопределенно развел руками, давая понять, что он этого не знает.
Отец Даржелес редактировал «Газету Грота». Он был членом ордена Непорочного Зачатия, учрежденного в Лурде епископатом; члены этого ордена были здесь полными хозяевами. Но когда отцы общины Успения привозили из Парижа паломников, к которым присоединялись верующие из городов Камбре, Арраса, Шартра, Труа, Реймса, Сана, Орлеана, Блуа, Пуатье, они нарочно отстранялись от дел и словно исчезали: их не видно было ни в Гроте, ни в соборе; они как будто передавали отцам общины Успения вместе с ключами и ответственность. Их настоятель, отец Кандебарт, неуклюжий, угловатый человек с грубо высеченным лицом крестьянина, на котором словно запечатлелся мрачный, бурый отблеск земли, даже не показывался. Только отец Даржелес, маленький вкрадчивый человечек, всюду вертелся, собирая материал для газеты. Но если отцы Непорочного Зачатия исчезали, то их присутствие неизменно чувствовалось за кулисами этого грандиозного предприятия; они были скрытой силой, всевластными хозяевами, выколачивали деньги, без устали работали ради процветания фирмы. И для этого они пускали в ход все, вплоть до собственного смирения.
— М-да, пришлось сегодня рано подняться, в два часа, — весело проговорил отец Фуркад. — Но мне хотелось быть здесь, а то что сказали бы бедные чада мои?
Так он называл больных, этот материал для проявления чуда, и в любое время приходил на вокзал встречать скорбный белый поезд, где было столько страдальцев.
— Двадцать пять минут четвертого, осталось пять минут, — сказал доктор Бонами, взглянув на часы и подавляя зевок: несмотря на свой почтительный вид, он был очень недоволен, что ему пришлось так рано подняться.
На платформе, напоминавшей крытую аллею для прогулки, продолжалось медленное шарканье в темноте, пронизанной желтыми полосами света газовых рожков. Смутные фигуры — священники, мужчины в сюртуках, драгунский офицер — маленькими группами непрерывно ходили взад и вперед, слышался сдержанный гул голосов. Некоторые сидели на скамейках, расставленных вдоль фасада, и разговаривали или терпеливо ждали, устремив глаза в темную даль полей. Служебные помещения и залы ожидания были залиты светом, а в буфете с мраморными столиками, также ярко освещенном, были расставлены на стойке корзины с хлебом и фруктами, бутылки и стаканы.
Справа, там, где кончался навес, было особенно много народа, Отсюда выносили больных, Широкий тротуар был загроможден носилками, повозками, подушками, тюфяками. Здесь ожидали поезда три партии санитаров, принадлежавших к различным классам населения; особенно много было молодых людей из высшего общества, одежду которых украшал красный крест с оранжевой каймой; на плечах у них висели желтые кожаные лямки. На многих были береты — удобный местный головной убор. Некоторые, снарядившись словно в далекую экспедицию, надели красивые гетры до колен. Одни курили, другие, усевшись на свои тележки, спали или читали газету при свете соседнего фонаря.
Поодаль спорили несколько человек.
Внезапно санитары вскочили. К ним подошел седой мужчина с добродушным полным лицом и большими голубыми детски доверчивыми глазами. Это был барон Сюир, один из первых богачей Тулузы, стоявший во главе убежища для паломников — дома Богоматери Всех Скорбящих. Санитары поклонились ему.
— Где Берто? — спрашивал он с озабоченным видом, переходя от одной группы к другой. — Где Берто? Мне нужно с ним поговорить.
Все отвечали противоречиво. Берто был начальником санитаров. Одни только что видели господина начальника с преподобным отцом Фуркадом, другие утверждали, что он на вокзальном дворе осматривает фургоны для перевозки больных.
— Если господину председателю угодно, мы пойдем поищем господина начальника…
— Нет, нет, спасибо, я сам его найду.
А в это время Берто, усевшись на скамью в противоположном конце вокзала, беседовал в ожидании поезда со своим молодым другом Жераром Пейрелонгом. Берто было лет сорок; его красивое, правильное лицо обрамляли холеные бакенбарды. Родившись в семье воинствующих легитимистов, он придерживался весьма реакционных взглядов; после 24 мая он был назначен прокурором республики в один из южных городов, но как только были изданы декреты, направленные против конгрегаций, он написал министру юстиции дерзкое письмо и со скандалом вышел в отставку. Однако он не сложил оружия и в знак протеста вступил в общину Заступницы Небесной; каждый год он появлялся в Лурде, убежденный, что паломничества раздражают правительство, что они опасны для республики и только святая дева может восстановить монархию, совершив одно из своих чудес. Впрочем, Берто обладал здравым смыслом, охотно смеялся и сочувственно относился к несчастным больным, заботясь об их перевозке в течение трех дней всенародного паломничества.
— Итак, милый Жерар, — говорил он сидевшему рядом с ним молодому человеку, — ты хочешь в этом году жениться?
— Конечно, если найду подходящую жену, — ответил тот. — Послушай, кузен, дай мне добрый совет!
