Глубоко взволнованный доктор Шассень молча указал Пьеру на огромное сырое пятно, зеленевшее на одной из стен. Пьер вспомнил лужу, которую он заметил наверху на растрескавшемся цементном полу амвона — последствия вчерашней грозы. Очевидно, в дождливые дни вода просачивалась и заливала склеп. У обоих сжалось сердце, когда они увидели узенькие струйки, бегущие вдоль свода; крупные капли размеренно падали на гробницу.
Доктор не мог сдержать стона.
— Смотрите, теперь его заливает дождем!
Пьер замер в каком-то священном ужасе. Какая трагедия умереть и потом лежать вот так, под дождем, под порывами ветра, который дул зимой сквозь разбитые окна! В образе мертвого аббата, покоившегося одиноко в пышной мраморной гробнице, среди мусора, под развалинами своей церкви, было какое-то суровое величие. Уснувший навеки мечтатель был единственным стражем этого заброшенного здания, где реяли ночные птицы. Он олицетворял собой немой настойчивый, вечный протест, нескончаемое ожидание. Перед ним была вечность, и он терпеливо ждал в своем гробу прихода каменщиков, которые, быть может, явятся сюда погожим апрельским днем. Случись это через десять лет — он будет здесь, через сто — он тоже будет здесь. Он ждал, что свершится чудо — и валяющиеся в траве гнилые балки, восстанут как мертвецы из праха, и свежие леса вновь поднимутся вдоль стен. Он надеялся, что заросший мхом локомобиль вдруг воспрянет, задышит мощным дыханием и начнет поднимать брусья кровли. Его любимое детище — гигантское здание — рушилось над его головой, а он лежал с закрытыми глазами, со сложенными на груди руками, словно сторожил обломки и ждал.
Доктор вполголоса докончил свой страшный рассказ о том, как, после преследования кюре Пейрамаля и его творения, стали преследовать его могилу. Когда-то здесь стоял бюст кюре, и набожные руки зажгли перед ним неугасимую лампаду. Но однажды какая-то женщина упала ничком, уверяя, что видит душу усопшего, и преподобные отцы всполошились. Неужели тут будут происходить чудеса? Больные уже проводили целые дни перед гробницей, сидя на скамейках. Иные преклоняли колена, прикладывались к мрамору, умоляя об исцелении. Преподобные отцы пришли в ужас: а вдруг начнутся выздоровления, а вдруг у Грота окажется конкурент в лице этого мученика, одиноко спящего вечным сном среди старых инструментов, забытых каменщиками! Тарбский епископ, которого поставили об этом в известность и постарались соответствующим образом обработать, опубликовал послание, запрещавшее всякий культ, всякие паломничества и процессии к гробнице бывшего лурдского кюре. Воспоминание о нем, как и о Бернадетте, оказалось под запретом, нигде в официальных местах не было его портрета. Преподобные отцы ополчались на живого человека, потом стали свирепо искоренять память об усопшем. Они преследуют его даже в могиле. И сейчас еще они препятствуют возобновлению работ, создавая всевозможные затруднения. Они не желают делиться богатой жатвой пожертвований. Они только и ждут, чтобы зимние дожди довершили разрушение, чтобы своды, стены, вся гигантская постройка рухнула на мраморную гробницу, на тело побежденного, чтобы она погребла его и раздробила его кости!
— Да, — прошептал доктор, — а ведь я знал его таким мужественным, он горел такой жаждой завершить благородное дело! А теперь, вы видите, его заливает дождем!
Он с трудом опустился на колени и углубился в молитву.
Пьер не мог молиться, он продолжал стоять. Великая любовь к людям переполняла его сердце. Он слушал, как тяжелые капли одна за другой в медлительном ритме падали со свода на гробницу, словно отсчитывая в глубокой тишине секунды вечности. Он думал о неизбывной скорби земной юдоли и о том, что страдание всегда является уделом лучших. Перед ним вставали великие создатели славы лурдской богоматери — Бернадетта и кюре Пейрамаль, павшие жертвами жестокости; их терзали при жизни и изгнали после смерти. Несомненно, все это вконец подорвало веру Пьера, ибо Бернадетта, в результате его расследований, оказалась просто сестрой всех страждущих, обреченной нести на своих плечах бремя человеческих страданий. Все же он сохранил к ней братскую любовь, и две слезы медленно скатились по его щекам.
ПЯТЫЙ ДЕНЬ
Этой ночью Пьер, вернувшись в гостиницу Видений, снова не мог сомкнуть глаз. Зайдя мимоходом в больницу, где он узнал, что Мария после крестного хода крепко заснула детски безмятежным, целительным сном, он лег сам, обеспокоенный отсутствием г-на де Герсена. Пьер ждал его самое позднее к обеду; очевидно, что-то задержало архитектора в Гаварни, и священник подумал, как будет огорчена Мария, если отец не придет к ней утром. Всего можно было ожидать, всего опасаться от этого милейшего человека, беспечного, как птичка.
Очевидно, беспокойство не давало Пьеру заснуть, несмотря на усталость. А затем шум в гостинице, хотя час был и поздний, стал совершенно невыносим. На следующий день, во вторник, надо было уезжать; это был последний день пребывания паломников в Лурде, и они старались использовать оставшиеся часы — без устали ходили к Гроту и обратно; не зная отдыха, охваченные возбуждением, они стремились силой вырвать милость у бога. Хлопали двери, дрожали полы, весь дом сотрясался от топота множества ног. Раздавался упорный кашель, слышались невнятные грубые голоса. И Пьер, измученный бессонницей, то ворочался с боку на бок, то вскакивал с постели, проверяя, не идет ли г-н де Герсен. Несколько минут он лихорадочно прислушивался, но из коридора до него доносился лишь какой-то необычайный, невнятный шум. Что это происходит там, слева? То ли священник, то ли мать с тремя дочками, то ли старая чета воюют с мебелью? А может быть, это справа? Кто это так расшумелся — многочисленная семья, или одинокий господин, или одинокая дама, с которой приключилось что-то непонятное? Пьер поднялся и решил пойти в комнату г-на де Герсена, уверенный, что там происходит нечто страшное. Но сколько он ни прислушивался, до него доносился из-за перегородки только нежный шепот двух голосов, легкий, как ласка. Он сразу вспомнил о г-же Вольмар и, озябнув, лег обратно в постель.
Наконец на рассвете Пьер стал засыпать, как вдруг сильный стук в дверь поднял его. На этот раз он не ошибся, кто-то громким, прерывающимся от волнения голосом звал его:
— Господин аббат, господин аббат! Умоляю, проснитесь!
Это, конечно, принесли г-на де Герсена, уж наверное мертвого. Растерявшись, Пьер в одной рубашке бросился открывать дверь и оказался лицом к лицу со своим соседом, г-ном Виньероном.
— Умоляю вас, господин аббат, одевайтесь скорее! Необходимо ваше святое напутствие.
И Виньерон рассказал, что, поднявшись взглянуть на часы, лежавшие на камине, он вдруг услышал тяжкие стоны в соседней комнате, где спала г-жа Шез Она любила оставлять дверь открытой, чтобы не чувствовать себя одинокой. Он, конечно, бросился к ней, открыл ставни, дав доступ свету и воздуху.
— Ах, какое страшное зрелище, господин аббат! Наша бедная тетушка лежит на кровати, лицо у нее посинело, рот раскрыт, и она не может передохнуть; руки у нее свело, и она судорожно цепляется за простыни… Вы понимаете — порок сердца… Скорей, скорей, господин аббат, напутствуйте ее, умоляю вас!
Оглушенный Пьер не мог найти ни брюк, ни сутаны.
— Конечно, конечно, я пойду с вами. Но я не могу причастить ее, у меня ничего нет с собою для этого.
Господин Виньерон, помогая ему одеваться, нагнулся, ища туфли.
— Ничего, ничего, один ваш вид поможет ей отойти с миром, если бог пошлет нам это горе… Вот, обуйтесь и пойдемте сейчас же, скорей!
Он вихрем вылетел из комнаты Пьера и скрылся в соседнем номере. Все двери остались раскрытыми настежь. Молодой священник шел за ним следом; в первой комнате, где был ужасный беспорядок, он заметил лишь маленького Гюстава; полуголый мальчик неподвижно сидел на диване, куда его укладывали спать, бледный, забытый и озябший — драма внезапной смерти прервала его сон. Раскрытые чемоданы стояли среди комнаты, на столе валялись остатки колбасы, постель родителей была смята, одеяла сброшены на пол, словно здесь промчался ураган. Во второй комнате Пьер увидел мать Гюстава, которая, наскоро накинув старенький желтый халат, в ужасе глядела на сестру.
