— О дитя мое, дитя мое!
Она бросилась в его объятия, и оба упали на колени. Их словно подхватил какой-то вихрь, и души их уносились ввысь в пламенном порыве веры и любви. Этот рассеянный человек, беззаботный, как птичка, заснувший, когда надо было сопровождать дочь в Грот, уехавший в Гаварни в тот день, когда, по предчувствию Марии, святая дева должна была исцелить ее, — проявил такую отеческую нежность, такую восторженную веру и благодарность христианина, что в момент молитвы казался поистине прекрасным.
— О Иисусе, о дева Мария! Благодарю вас, что вы вернули мне мое дитя!.. О дитя мое, у нас не хватит жизни, чтобы отблагодарить Марию и Иисуса за дарованное нам счастье… О дитя мое, они воскресили тебя и наделили такой красотой, возьми же мое сердце, чтобы вручить им его вместе с твоим… Я принадлежу тебе, я принадлежу им навеки, дорогое, обожаемое дитя мое!..
Оба стояли на коленях у раскрытого окна, устремив взор в небо. Дочь склонила голову на плечо отца, а он обнял ее за талию. Они слились воедино, слезы медленно катились по их восторженным лицам, озаренным улыбкой, а с губ слетали прерывистые слова благодарности.
— О Иисусе, благодарим тебя! О святая богоматерь, благодарим тебя!.. Мы любим тебя, мы преклоняемся перед тобой… Ты влила новую кровь в наши жилы — она принадлежит тебе, она пылает для тебя… О всемогущая матерь, о возлюбленный сын божий, вас благословляют радостные дочь и отец, они смиренно припадают к стопам вашим…
Эти два существа, осиянные счастьем после стольких мрачных дней, их бессвязные слова радости, словно еще пронизанные страданием, вся эта сцена была так трогательна, что Пьер снова прослезился. Но то были сладкие слезы, они умиротворили его душу. О, несчастное человечество! Как отрадно было видеть, что эти люди получили хоть немного утешения, что они вкусили блаженства, даже если это минутное счастье порождено извечной иллюзией! И разве этот бедняга, вновь обретший свою дочь и такой величавый в своей радости, не являлся олицетворением всего страждущего человечества, спасаемого любовью?
Немного в стороне стояла сестра Гиацинта и тоже плакала; она не знала иных родителей, кроме бога и святой девы, и до сих пор еще ни разу не испытывала такого чисто человеческого волнения. В комнате, где эти четверо людей по-братски проливали слезы, царила трепетная тишина. Когда отец и дочь наконец встали, разбитые и умиленные, первой заговорила сестра Гиацинта.
— А теперь мадемуазель, — сказала она, — надо поторапливаться, мы должны как можно скорее вернуться в больницу.
Но тут все запротестовали. Г-н де Герсен хотел, чтобы дочь осталась с ним, а у Марии глаза разгорелись от желания жить, двигаться, обойти весь мир.
— Нет, нет! — = сказал отец. Я вам ее не отдам… Мы сейчас выпьем молока, потому что я умираю с голода, потом пойдем погулять, да, да, вдвоем! Она пойдет со мной под руку, как маленькая женушка.
Сестра Гиацинта засмеялась.
— Хорошо! Я оставлю ее у вас, скажу дамам-попечительницам, что вы ее у меня похитили… Ну, а сама побегу. Вы себе представить не можете, сколько у нас перед отъездом дел в больнице: надо собрать больных, вещи, — словом, хлопот полон рот!
— Мы уезжаем во вторник? — рассеянно спросил г-н де Герсен. — Значит, сегодня вечером?
— Конечно, смотрите не забудьте!.. Белый поезд отходит в три сорок… И если вы будете благоразумны, то приведете мадемуазель пораньше, чтобы она могла немного отдохнуть.
Мария проводила сестру до двери.
— Не беспокойтесь, я буду умницей. Я хочу пойти к Гроту и еще раз поблагодарить святую деву.
Когда они остались втроем в маленькой, залитой солнцем комнате, им стало необычайно хорошо. Пьер позвал служанку и попросил принести молока, шоколаду, пирожных — все самое вкусное. И хотя Мария уже завтракала, она стала есть еще, — так разыгрался у нее аппетит со вчерашнего дня. Они пододвинули круглый столик к окну и устроили настоящий пир на свежем горном воздухе, под перезвон бесчисленных лурдских колоколов, славивших этот лучезарный день. Они разговаривали, смеялись; Мария рассказывала отцу о чуде, сто раз повторяя мельчайшие подробности, как она оставила в соборе свою тележку и как проспала двенадцать часов, не шелохнувшись. Затем г-н де Герсен захотел описать свою поездку, но он все время сбивался, то и дело возвращаясь к разговору о чуде. В общем, котловина Гаварни — это нечто грандиозное. Только издали она кажется маленькой, потому что на расстоянии теряешь чувство пропорции. Три гигантских уступа, покрытых снегом, гребень горы, вырисовывающийся на фоне неба, как циклопическая крепость, с усеченной башней и зубчатыми бастионами, большой водопад, струи которого, на первый взгляд, текут так медленно, а на самом деле с грохотом низвергаются в долину, вся эта величественная картина — леса направо и налево, потоки, горные обвалы, — кажется, уместилась бы на ладони, если смотреть на нее с деревенской площади. А больше всего поразили архитектора — и он все время возвращался к этому — странные очертания, которые принял снег, лежавший среди утесов: словно огромное белое распятие в несколько тысяч метров длиной легло поперек котловины с одного ее края до другого.
Вдруг он прервал свой рассказ и спросил:
— Кстати, что происходит у наших соседей? Поднимаясь по лестнице, я встретил Виньерона, он бежал как сумасшедший, а в приоткрытую дверь я увидел госпожу Виньерон, и лицо у нее было красное- красное… У их сына Гюстава снова был приступ?
Пьер совсем забыл про г-жу Шез, покойницу, уснувшую вечным сном за перегородкой. Он ощутил легкий холодок.
— Нет, нет, мальчику не хуже…
Больше он не добавил ни слова, предпочитая молчать. Зачем портить этот счастливый час воскрешения, эту радость вновь обретенной молодости напоминанием о смерти? Но с этой минуты его преследовала мысль о соседстве с небытием; и еще он думал о другой комнате, где одинокий мужчина, заглушая рыдания, припал губами к паре перчаток, похищенных у подруги. Вновь он услышал все звуки, наполнявшие гостиницу, — кашель, вздохи, неясные голоса, беспрерывное хлопанье дверей, скрип половиц под ногами паломников, шуршание юбок по коридору, беготню людей, спешно готовившихся к отъезду.
— Честное слово, тебе будет плохо! — воскликнул, смеясь, г-н де Герсен, видя, что дочь берет еще одну сдобную булочку.
Мария тоже рассмеялась. Потом в глазах у нее засверкали слезы.
— Ах, как я рада! — сказала она. — И вместе с тем мне становится очень больно, как подумаю, что не все так же счастливы, как я!
Было восемь часов. Марии не терпелось уйти из комнаты, она все время поворачивалась к окну, как будто хотела одним духом вобрать в себя все свободное пространство, все огромное небо. Ах, ходить по улицам, по площадям, уйти так далеко, как захочется! Тщеславно показать всем, какая она теперь сильная, — ведь она может пройти несколько лье, после того как святая дева ее исцелила! Это был подъем, непреодолимый взлет всего ее существа, она жаждала этого всей душой, всем сердцем.
Но когда они уже собрались уходить, Мария решила, что надо прежде всего пойти с отцом к Гроту еще раз поблагодарить лурдскую богоматерь. Потом они будут свободны, у них останется целых два часа для прогулки, а затем она вернется в больницу завтракать и уложит свои вещи.
— Ну что, готовы? Идем? — повторил г-н де Герсен.
Пьер взял шляпу, они спустились по лестнице, громко разговаривая и смеясь, словно школьники, отпущенные на каникулы. Они уже выходили на улицу, когда в подъезде их остановила г-жа Мажесте, которая, по-видимому, поджидала их.
— Ах, мадемуазель, ах, господа, разрешите вас поздравить… Мы узнали о необычайной милости, которой вы удостоились, а мы всегда бываем так счастливы, так польщены, когда святой деве угодно отличить кого-нибудь из наших клиентов!
Ее сухое и суровое лицо расплылось в любезной улыбке, она ласкающим взглядом смотрела на удостоенную чуда. Мимо прошел ее муж, и она окликнула его:
— Посмотри, мой друг! Это мадемуазель, мадемуазель…
На гладком одутловатом лице Мажесте отразилась радостная благодарность.
